Казтабан
Шрифт:
Достав из мешка верёвку из овечьей шерсти, сплетённую из двух толстых нитей: чёрной и белой, я выложил её вокруг своего места, чтобы нечисть не тревожила меня во время сна18. Силы в пути ещё понадобятся. Но мой сон всё равно не был спокойным. Нижние духи неистовствовали, стараясь до дна испить одну из последних ночей тьмы. Приближаться ко мне они не осмеливались, но их лихорадочное веселье, развязный хохот и визги наполняли окрестные ущелья.
На рассвете, под нахмурившимся к утру небом, я собрал постель и отправился дальше. Я не
Во мне что-то менялось. Не зря говорят, что инициация воина не происходит в один момент на вершине священного холма в рассвет весеннего мейрама19. Инициация – это сам путь к конечной точке, который порой начинается значительно раньше выхода из дома, может быть даже ещё в момент рождения. Да и в дороге заключается она не только в преодолении трудностей или стычках с враждебными духами, не в попытках выжить или добыть пропитание. Нечто во много раз большее, нечто, что не может быть описано, происходит в это время внутри.
Оставшись наедине со Степью, обнаруживаешь, как не только с мира вокруг, но и с тебя самого спадают все привычные маски. Тут не удержишься за браваду, которую так легко проявлять перед другими, не прокормишься хитрым языком, – и, без необходимости держать лицо в угоду обстоятельствам, внезапно осознаёшь свою истинную природу. И она оказывается незнакомой, отличной от той, которую чувствуешь, живя обычной жизнью. Здесь утрачивают ценность привычные ориентиры и теряют смысл беспокойные человеческие заботы.
Всё, что остаётся в душе, – только Вечное Синее Небо и родная Степь, раскинувшаяся под ним. Так и прошёл остаток пути: я погружался в бесконечный закольцованный мир, в котором Небо и Степь наполняли меня, и в то же время я сам находился в самом центре их соприкосновения. Наверное, поэтому холод, дождь, проделки демонов и подступавшая усталость казались чем-то далёким и незначительным. Вскоре я был в Каракыре.
В святилище ждали хранители. Они встречали всех пришедших юношей, беседовали с ними и отправляли в разные ответвления ущелья для прохождения ритуалов. Со всех сторон слышались голоса, ржание коней и выкрики тренирующихся воинов, виднелись обрядовые костры. Солнце клонилось к последнему зимнему закату. Между скалами промелькивали светлые фигуры изыхов20. Местные семьи пришли к ним с дарами, чтобы поблагодарить за покровительство и помощь скоту в холодные месяцы.
Внезапно в синеватой тени выгоревших скал я разглядел лицо старца, пристально смотрящего на меня. Увидев, что я его заметил, тот приветственно наклонил голову и направился вверх по пригорку, иногда оборачиваясь, взглядом приглашая последовать за ним. Не желая сильно отстать, я поспешил к склону. Подъём на священные холмы Каракыра почти не требует усилий и даже наоборот – придаёт энергии, настолько сильна здешняя земля. Но я шёл осторожно и внимательно смотрел под ноги, чтобы не наступить на священные наскальные рисунки, которые уже начали вспыхивать к праздничной ночи золотыми нитями.
На небольшой вершине, с которой была видна оживлённая часть ущелья, старец остановился и ждал, глядя туда, где только что скрылось солнце.
Я подошёл ближе, заглянул в его лицо и замер, потому что узнал эти мудрые смеющиеся глаза, эту уверенную позу и источаемое им ощущение спокойной силы. Не мог не узнать, потому что сотни раз слышал о нём от матери и аксакалов и часто представлял себе эту встречу в мечтах. Но никогда до конца в неё не верил.
– Кыдыр-ата21… – оказывается, я забыл всё, что хотел у него спросить.
– Я познакомлю тебя со своим другом, – улыбнулся он.
От взгляда Кыдыр-ата моя душа наполнилась светлым спокойствием.
– Единственную инициацию, которая тебе нужна, может провести только он. Но для начала скажи мне: как далеко ты готов зайти на своём воинском пути? Желаешь ли снискать славу в удалых сражениях, чтобы после осесть в дикханском ауле и не знать более невзгод?
– Я не ведаю жизни вне дорог, – без раздумий ответил я. – Стоять на месте рождены лишь деревья, а кочевник подобен ветру – если он не двигается, значит, мёртв. Я не ищу ни славы, ни покоя, разве что Вечное Небо решит меня ими наградить. Всё, к чему я стремлюсь на своём пути, – служить воле Тенгри и быть опорой своему народу. И так будет, пока я жив.
Кыдыр-ата закивал. Он был доволен моим ответом.
– Я так и знал, – сказал он и взглядом указал на восток: – Иди.
Прямо передо мной на прохладной земле, просыпающейся после зимы, стала ясно различима тропа, ведущая меж черных камней святилища, мимо родника Умай, вдоль пастбищ и выше, к высоким восточным хребтам. Я обернулся, но старец уже исчез.
Тропинка вскоре привела меня к скальной вершине и пропала. Какое-то время буйствовал ветер, он свистел в ушах и морозил пальцы, но потом успокоился, и тогда навалилась оглушительная тишина. Я смотрел на звёзды. Как всегда, зорким хранителем надо мной висел небесный таутеке – знакомое каждому кочевнику с детства созвездие Жеті арашы22. Луны не было, и я был этому рад, потому что хотел любоваться звёздами, но не хотел, чтобы лунная старуха сосчитала мои ресницы23.
Когда небо на востоке начало светлеть, я ощутил чьё-то присутствие. Рядом со мной приземлился филин и тут же обернулся человеком. Это был юноша с очень необычной внешностью. Волосы на его голове были сияющими, как солнце, с правой стороны и чёрными, как ночной мрак, с левой. Правый глаз был пронзительно голубым, как утреннее небо, левый – угольным, как предрассветная тьма. В его движениях была грация небесного ветра, во взгляде – внимательность хищной птицы.
– Я Йол-Тенгри24, – сказал юноша, – Хранитель Путей. И я пришёл, чтобы направить тебя.