Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории
Шрифт:
Интересно вновь отметить одновременно взаимодополняющий и взаимно полемический характер методологических работ двух ведущих исследователей Кембриджской школы. Для Скиннера характерно стремление к максимально четкому философскому осмыслению методологического подхода и своеобразный ригоризм используемых понятий. Так, он артикулировал общий кембриджский подход в терминах теории перформативных речевых актов Джона Остина и настойчиво использовал несколько понятий и чеканных формул – «интенция» («intention»), «значение и контекст» («meaning and context»), «ход» («move»). Наконец, именно Скиннер сформулировал знаменитый вопрос: «Что делал автор, когда писал свой текст?» («What was doing the author by writing his text?»). Словарь Покока в этом отношении более разнообразен и преднамеренно менее точен. Он включает в себя понятия и метафоры – языка, идиомы, наречия («sub-language»), языка второго уровня («second-order language»), парадигмы, langue и parole, языковой игры, матрицы, ткани («texture»), языковой инновации. Описанная концептуальная множественность соответствует имплицитной метафизике Покока. Он подчеркивает проблематичность восприятия текста как чрезмерно жесткой языковой системы и отмечает, что внутри одного и того же произведения, как правило, взаимодействуют сразу несколько языков, что является не недостатком системности, а скорее риторическим и познавательным преимуществом.
Как следует из сказанного выше, важным следствием историко-лингвистического «поворота» Кембриджской
21
Подробнее см. методологические работы Скиннера в первом томе «Видений политики»: [Skinner 2002, 1].
Кембриджские историки применили методы аналитической философии к политическим текстам прошлого, придя, в частности, к идее принципиальной множественности контекстов: они несводимы к какой-либо типовой универсальной («метафизической») логике высказывания о важном с политической точки зрения предмете, поскольку с помощью одной и той же аргументации в разные эпохи можно совершать разные по сути, т. е. разные с точки зрения конкретных интенций говорящего, речевые действия. Терминология Кембриджской школы живо напоминает лингвистическую, однако при более детальном рассмотрении выясняется, что это сопоставление скорее обманчиво – в том смысле, что значения терминов, вводимых Скиннером и Пококом, не всегда находят четкое соответствие тому, как их принято использовать в современной лингвистике. Правильнее будет говорить о влиянии посредника или общего родственника – англосаксонской философии языка середины XX века.
Историко-языковой «поворот» в политической философии был связан и с кардинальными изменениями в структуре гуманитарных наук в целом, происходившими в 1960-е годы. Сами представители Кембриджской школы указывают на важность для их традиции работ британского историка Робина Джорджа Коллингвуда, в частности писавшего об идейной подоплеке человеческих действий [Pocock 1971 / 2009: 27; Скиннер 2004] [22] . Другим важнейшим концептуальным ориентиром для них послужили новые подходы в истории науки, прежде всего связанные со «Структурой научных революций» Томаса Куна (1962) и понятием «парадигма», активно используемым в ранних историко-теоретических работах Скиннера и Покока. Кроме того, несомненно методологическое взаимодействие между кембриджской историей политической философии и «варбургианской» историей искусства. Выводы Эрнста Гомбриха о соотношении между языком искусства и реальностью в монографии «Art and Illusion» (о том, что для изображения объекта для художника релевантно не прямое созерцание предмета в «реальности», но владение техниками его иконографической концептуализации, распространенными в современную художнику историческую эпоху, и работа с этим контекстом [Gombrich 1960: 52–73]) отчетливо перекликаются с методологической программой Скиннера и особенно Покока, писавших о бытовании политических языков, которые задают рамки возможных высказываний о политике. Характерным в этой перспективе кажется и словоупотребление Гомбриха, много говорившего о «языках живописи» [Gombrich 1960: 72–73]. Кроме того, изучение политических языков на стыке между авторской интенцией и читательским восприятием сближало Кембриджскую школу с немецкой рецептивной эстетикой Ханса Роберта Яусса и Вольфганга Изера, интерпретировавших «горизонт читательского ожидания», формировавшегося автором за счет чисто языковых средств [Thompson 1993].
22
Другая важнейшая для Покока фигура – Карл Поппер [Pocock 1971 / 2009: 27].
Вместе с тем именно этот предельно контекстуальный и коммуникативный подход воспрепятствовал методологическому соединению кембриджской истории политической философии с ближайшим к ней континентальным аналогом – Begriffsgeschichte Райнхарта Козеллека, несмотря на все усилия сторонников такого сближения, прежде всего Мелвина Рихтера [23] . Скиннер и в еще большей степени Покок отрицают саму возможность построения «истории одного понятия» вне связи с конкретными случаями его использования разными авторами в различных контекстах [Pocock 1996]. Анализ политического языка, заданного прагматикой локального употребления в сочетании с другими языками и множеством индивидуальных высказываний, всякий раз преследующих специфические цели, трудно сочетается с такой интерпретацией понятия, характерной для немецкой историографии, которая предполагает фокусировку на внутреннем содержании концепта и на его радикальных трансформациях в прямой связи с эпохальным изменением социального контекста [24] . Для Кембриджской школы социальность как полемическая коммуникация множества авторов на общих языках представляет полноправный предмет изучения, который несводим к социальному детерминизму и не предполагает метафизической глубины универсальных и в этом смысле внеисторичных «понятий».
23
См. о Кембриджской школе и Begriffsgeschichte, а также библиографию вопроса: [Richter 1995; Van Gelderen 1998 (см. републикацию этих двух статей в настоящем издании); Palonen 1999; Skinner 1999; Palonen 2003: 171; Chignola, Duso 2008: 51–82, 256–282; Дубина 2010; Muscolino 2012: 92–98; Миллер, Сдвижков, Ширле 2012: 23–31] и др.
24
Если представители Кембриджской школы, следуя Витгенштейну, убеждены в тотальности и перформативности языка («words are deeds»), то социальный историк Козеллек, наоборот, считал, что «никакой речевой акт сам по себе не является действием, которое он помогает подготавливать, вызывать и осуществлять. <…> История не происходит без высказываний, но никогда не идентична им, и ее нельзя к ним свести» [Козеллек 2006: 38].
Тем не менее и Скиннер, и Покок как историки в своей работе выстраивают большие нарративы о политических языках (Скиннер даже создал историю одного понятия – концепта «государство» [Скиннер 2002]) [25] . Кроме того, Скиннер в 1978 году выпустил уже упоминавшийся двухтомник «Основания современной политической мысли», а Покок в «Моменте Макиавелли» исследовал историю трехвековой трансатлантической традиции в республиканской политической теории. Оба они по-разному решают методологическую проблему перехода от набора частных контекстов к более общей истории политических языков. Для Скиннера принципиально важна «случайность» и мозаичность эволюционных сдвигов, приведших к формированию современной политической философии, отсутствие всякой телеологичности в ее историческом развитии. С его точки зрения, современные языковые парадигмы в политической философии сложились как следствие использования понятий в разных политических контекстах, скрепленных между собой исключительно по принципу принадлежности к определенной политической культуре дискурса и конкретных констелляций встреч и разрывов. Покок же концентрирует исследовательское внимание на устойчивых и передающихся от автора к автору политических языках, особо выделяя «second-order languages», т. е. способы представления авторами прошлых эпох их собственного категориального аппарата, и по-новому осмысляя понятие традиции. Концептуализируя политическую теорию на уровне набора взаимодействующих и изменяющихся языков, а не только авторских интенций, Покок реконструирует их относительно длительную историю. Однако в обоих случаях речь идет о скрупулезном выстраивании множества различных контекстов и об изучении постепенной, нелинейно направленной эволюции, что необходимо для создания большого нарратива, точнее, нескольких нарративов, ни один из которых не может претендовать на исключительность.
25
См. также «кембриджский» по духу сборник статей, непосредственно посвященный анализу отдельных политических концептов: [Ball, Farr, Hanson 1989].
Существенным также представляется различение трех уровней анализа Кембриджской школы: a) истории политического дискурса, b) методологической рефлексии и c) нормативной политической теории и философии, которой первоначально авторы стремились избегать. В конце ХХ века Скиннер фактически выступил как теоретик политической свободы в двух взаимосвязанных ролях – историка политической философии и политического философа [Tully 2002]. «Третье понятие свободы», обоснованное им вслед за первыми двумя («позитивным» и «негативным»), сформулированными Исайей Берлином, стало предметом острой «внутрипартийной» дискуссии. Изучая «гражданский гуманизм» итальянского Ренессанса, Скиннер идентифицировал оригинальное понимание политической свободы не просто как фактическую свободу от внешнего вмешательства или как гражданскую обязанность активно участвовать в общем деле, но как наличие гарантий от произвольного вмешательства. Сама потенциальная угроза произвольного вмешательства суверена делает поведение гражданина принципиально несвободным, даже если эта угроза фактически не реализовывается. Это тонкое различение возводится Скиннером к античной оппозиции свободного человека и раба, в которой свободный определяется не как «тот, кто оставлен в покое», но как «тот, кто по праву не может быть подчинен чужой воле». В такой перспективе Гоббс, например, намеренно боролся с республиканским понятием свободы, унаследованным в Англии от итальянского Ренессанса, обосновывая монопольное право суверена на произвольное насилие как единственную действенную гарантию от знаменитой «войны всех против всех» [Skinner 2008]. С точки зрения Скиннера, последующая рецепция либерализма (в том числе Исайя Берлин) принимала данное усеченное понятие негативной свободы как основное и самоочевидное.
Английский политический философ Филип Петтит, подобно Скиннеру, использовал исторический анализ для формулировки ряда аргументов и исторического обоснования политической философии, открывающей возможности для современной версии республиканского либерализма [Pettit 1997]. Таким образом, общественная роль истории политического дискурса заключается в обнаружении исторически ушедших, но потенциально значимых и продуктивных политических узусов. Открытие и осмысление столь важного понятия Скиннер считает своим персональным вкладом в историю политической философии. Именно этот тезис стал предметом открытой критики со стороны Покока, который не признал историографическую обоснованность выдвинутых аргументов [26] .
26
Подробнее см. статью Покока «Квентин Скиннер: история политики и политика истории» в настоящем издании.
Текст как полемическое высказывание: авторские интенции и языковой контекст
Скиннер и Покок рассматривают политические тексты как структурные элементы больших дебатов о судьбе государств, властителей и институтов. По словам Покока, сама природа политической дискуссии предполагает в отношениях «автор – читатель» как асимметрию, так и симметрию, поскольку, используя общий для них обоих язык, читатель может сам стать автором [27] . С одной стороны, относительная устойчивость и пластичность языка позволяет каждому участнику обсуждения выбирать и заново интерпретировать значения конкретных терминов. С другой – акторы не способны действовать вне сложившегося практического (социального) и риторического узуса, который во многом формирует их взгляд на политические феномены. Благодаря сочетанию свободы интерпретаций и устойчивости используемых общих языковых конструкций автор может прямо воздействовать на собеседника или оппонента, который, по словам Покока, «не может не отвечать» вам на сильный ход или инновацию в публичной полемике, если только он не «сталинский бюрократ».
27
См. об этом статью Покока «The State of the Art», публикуемую в настоящем издании.
Обсуждение и дебаты становятся элементом власти и институционализации ее отношений, оставляя участникам дискуссии относительную свободу новых толкований традиции и полемических ходов в отношении «значимых Других». Историк дискурса прошлого, в свою очередь, нацелен не на идентификацию «вечных» истин, но на понимание и новое открытие (возрождение) для современников уникальной историчности Другого, его ситуации, его языка и высказывания, которые непосредственно в сегодняшнем контексте не явлены. Внимательное отношение к Другому и ценность незнакомого нам контекста противостоят эгоцентризму рационального (в этом смысле монологического и в пределе тоталитарного) философа или идеолога, который вписывает узор прошлого в единую и абстрактно обоснованную схему [Pocock 1971]. При этом, в отличие от интерпретации Ганса-Георга Гадамера, предполагавшего диалогическое отношение интерпретатора и текста, «герменевтический круг» Покока раскрывается не только внимательным вчитыванием в сам текст, но и систематическим исследованием контекста. Историк изучает более широкий круг источников, позволяющих реконструировать полемическую ситуацию высказывания и набор сложившихся в определенный момент идиоматических узусов, определявших ситуацию, в которой говорил и действовал посредством речи автор. В центре внимания оказывается либеральная практика языковой игры как элемента политической борьбы, не санкционированной прямым авторитетом и насилием. Такой подход созвучен либерализму как принятию мнения и значимости Другого и пониманию множественности проявлений любой Истины. К слову, сам Покок охотно признает фундаментально либеральный характер этого метода, как и объективные социально-политические ограничения для свободной реализации принципов языковой игры авторами политических текстов и их исследователями в исторически конкретных условиях.