Кенилворт
Шрифт:
— Ну, знаете ли, на войне легко подобрать себе превосходное обмундирование, — ответил гость.
— Наш Майк, — сказал хозяин, — скорее подберет себе одежду в лавке старьевщика, стоит только хозяину на минутку отвернуться. А что касается ястребиной зоркости, о которой вы упомянули, то она всегда была направлена на мои плохо лежавшие ложки. Он был подручным буфетчика в этом благословенном доме целую четверть года, и если бы он прожил тут у меня еще три месяца, со всеми своими обсчетами, обманами, ошибками и облапошиваниями, то я преспокойно мог бы снять свою вывеску, запереть
— Да, но все-таки вы бы малость опечалились, — продолжал путешественник, — если бы я уведомил вас, что беднягу Майка Лэмборна убили, когда он, ведя за собой в атаку свой полк, брал укрепление под Маастрихтом?
— Я бы опечалился? Да это была бы для меня самая желанная весть о нем — я убедился бы тогда, что его не повесили. Но бог с ним, сомневаюсь, чтобы его смерть принесла такую честь его друзьям. А если бы и так, то я скажу вот что, — тут он осушил еще кружку вина, — упокой господи его душу, скажу от чистого сердца.
— Потише, приятель, — ответил путешественник, — не бойтесь, вы еще будете гордиться вашим племянником, особенно если он и был тем самым Майклом Лэмборном, которого я знал и любил почти как самого себя. А не можете ли вы указать мне примету, по которой я мог бы судить — одно и то же это лицо или нет?
— По правде говоря, не могу ничего такого припомнить, — ответил Джайлс Гозлинг, — разве только что у нашего Майка на левом плече было выжжено клеймо в виде виселицы за кражу серебряного бокала у госпожи Снорт из Хогсдитча.
— Ну, уж это вы врете, как отъявленный плут, дядюшка, — сказал незнакомец, откидывая кружева и спуская с плеча рукав своей куртки. — Клянусь нынешним прекрасным денечком, мое плечо такое же гладкое, как и твое собственное.
— Как, Майк… мальчик мой? Майк? — воскликнул хозяин. — Да вправду ли это ты? А я, признаться, так и думаю уж целых полчаса — ведь никто другой не стал бы и вполовину так интересоваться тобой. Но вот что, Майк, если твое плечо так чисто, как ты говоришь, то ты должен признать, что мистер Тонг, палач, был милостив и заклеймил тебя холодным железом.
— Полно, дядюшка, хватит шуточек! Придержи-ка их при себе для приправы своего прокисшего эля, и посмотрим, какой радушный прием ты окажешь родственнику, который скитался по свету восемнадцать лет, видел закат солнца там, где оно встает, и допутешествовался до того, что запад для него стал востоком.
— Ты привез с собой, как я вижу, одно свойство путешественника, Майк, и как раз такое, ради которого не стоило и путешествовать. Я хорошо помню, что среди прочих твоих качеств было одно: нельзя было верить ни одному твоему слову.
— Вот вам, джентльмены, неверующий язычник, — сказал Майкл Лэмборн, обращаясь к свидетелям этой странной встречи дяди с племянником, среди которых, кстати, были и уроженцы этой деревни, знакомые с его юношескими проказами. — Вот уж, можно сказать, заколол мне с подвохом камнорского жирного тельца. Но вот что, дядюшка, я вылез не из мешка с отрубями и не из свиного корыта, и плевать мне, на твое радушие или нерадушие. У меня с собой есть кое-что такое, что заставит принимать меня радушно везде, куда бы я ни явился.
Говоря это, он извлек из кармана довольно тощий кошелек с золотом, вид которого произвел некоторое впечатление на присутствующих. Одни, покачивая головой, стали шептаться друг с другом, а двое или трое из менее щепетильных сразу припомнили, что это их школьный товарищ, земляк и так далее. С другой стороны, двое или трое из степенных, важных посетителей, тоже покачав головой, покинули гостиницу, бормоча про себя, что если Джайлс Гозлинг желает процветать и дальше, он должен немедленно выдворить отсюда своего промотавшегося, безбожного племянника. Гозлинг как будто и сам придерживался того же мнения, ибо даже вид золота произвел на почтенного джентльмена гораздо меньшее впечатление, нежели на обычных представителей его профессии.
— Родственничек Майкл, — сказал он, — спрячь-ка подальше свой кошелек. Сын моей сестры в моем доме не будет платить за ужин и ночлег. Но я полагаю, что вряд ли ты захочешь задерживаться там, где ты слишком хорошо известен.
— По этому вопросу, дядюшка, — возразил путешественник, — я буду сообразовываться с собственными нуждами и удобствами. А тем временем я хотел бы угостить ужином и поднести по прощальной кружке добрым землякам, которые не возгордились и вспомнили Майкла Лэмборна, подручного буфетчика. Если хотите дать мне позабавиться за мои денежки — хорошо, а нет — так отсюда всего две минуты ходу до «Зайца с барабаном», и, смею думать, наши соседи не посетуют, что им придется пройтись туда со мной.
— Ну нет, Майк, — объявил дядя, — раз уж над твоей головой промчались восемнадцать лет и, как я надеюсь, ты малость образумился, ты не можешь уйти из моего дома в такое время и сейчас же получишь все, что тебе ни вздумается заказать. Только хотелось бы мне знать: кошелек, которым ты тут бахвалишься, так ли хорошо добыт, как, по всей видимости, хорошо набит?
— Вот вам Фома неверный, добрые соседи, — сказал Лэмборн, снова взывая к вниманию собравшихся. — Он хочет во что бы то ни стало содрать с безумных проделок своего родственника налипшую на них коросту долгих лет. А что касается золота, так что ж, господа, я был там, где оно растет, и как раз понадобился для сбора. Я был, друг мой, в Новом Свете, в Эльдорадо, где мальчишки играют в камешки алмазами, а бабенки в деревне нанизывают в ожерелья рубины вместо рябины, где черепицы сделаны из чистого золота, а булыжники на мостовой — из самородного серебра.
— Клянусь своим товаром, дружище Майк, — вмешался молодой Лоренс Голдтред, торговец шелком и бархатом из Эбингдона, известный острослов, — это подходящий бережок для торговли. А что же, при таком изобилии золота можно получить там за полотно, креп и ленты?
— Ну, брат, прибыли там несказанные, — ответил Лэмборн, — особенно ежели красивый, молодой купчик сам привозит товар. Дамы в этом климате все — как сдобные булочки, и так как сами они маленько подрумянились на солнышке, то и вспыхивают, как трут, при виде смазливой хари, вроде твоей, где вдобавок и волосы-то на башке почти что огненно-рыжие.