Кентурион
Шрифт:
На восходе солнца зарокотал большой барабан – два надсмотрщика били в него колотушками. Подъем!
Лобанов, согревшийся под утро, встал с тяжелой головой. Глаза слипались. Ливиец, едва протерев глаза, подцепил свою чашку и ловко выскользнул наружу. Посыпались частые удары по бронзовой доске-билу.
Тут же в лазе показалась голова Эдика.
– Босс! – позвал он. – Завтракать зовут! Или вы на диете?
– Брысь! – мрачно сказал Сергий и полез наружу. Надо травы набрать побольше, подумал он, и циновку какую-нибудь сплести. Типа, дверь. Хоть не так дуть будет…
Народу в шене набралось – сотни.
Длинный как жердь египтянин с несоразмерно большими кулаками, орал Гефестаю в лицо:
– Прочь, раскормленное отродье Сетха! Какая очередь, выкидыш гиены?! Я – Иути, и всякая очередь начинается с меня!
– Начиналась! – вмешался Сергий, и протянул повару, зашуганному пареньку со слезой в глазах, свою чашку. – Что у нас сегодня на завтрак?
– Т-то же, ч-что и в-в-вчера… – выговорил пар-ниша. – Ч-чечевичная п-похлебка…
– Прочь! – прорычал Иути.
– Плесни мне! – сказал Сергий, протягивая чашку повару, и делая вид, что Иути – это песчаная блоха, замечать прыжки коей не в его правилах.
Длинный Иути растерялся даже. Видно, он был из тех, кто «держал зону», и теперь от него требовалось одно – доказать свое право на власть. Силой. Египтянин качнулся, и ударил Роксолана в лицо, растопырив пальцы – подлый прием уличной шпаны. Лобанов не стал уворачиваться. Перехватив руку, наносившую удар, он вывернул ее и сломал, одновременно совершая выпад правой в область печени. «Пробил» – Иути пожелтел, у него изо рта выплеснулась темная кровь.
– Р-разойдись! – заорал легионер.
Несколько надсмотрщиков заработали палками, расточая толпу. Подойдя к стонущему Иути, харкавшему вязкой кровью, римлянин брезгливо скривился. Пнув «пахана» по руке – египтянин завизжал, захлебываясь, – он убедился, что конечность сломана. Покачав головой – не работник! – легионер вытащил меч и проткнул Иути. Толпа безмолствовала.
Пинем с Маи ухватили «пахана» за тощие ноги с несоразмерно длинными стопами и уволокли прочь, пачкая плотную глину бурыми мазками. Сергий почувствовал мимолетное раскаяние, но тут же задавил в себе ростки милосердия и жалости – не время для чувств. И вообще, раньше надо было думать! Ясно же, что в шене госпиталя нет. Тут даже проще, чем в армии: «Не хочешь работать? Заставим! Не можешь? Меч в брюхо – и на корм птичкам…»
Лобанов внимательно оглядел мере – лица были злые, заморенные, равнодушные, трусливые, покорные. Он поднял взгляд – по стене ходили нубийцы с луками в руках. Обернувшись к повару, Сергий спросил:
– Чего ты ждешь? Ты мне налил?
Парнишка перепугался, пошурудил в котле черпаком и вывалил в Серегину миску полную порцию чечевичной похлебки. Поваренок, тонкорукий нубиец-малолетка с пузом, из которого выпирал пуп, поспешно протянул Сергию черствую лепешку. Лобанов сдержанно кивнул, и отошел к стене. Присел на корточки, и пошел наяривать угощение. Мере задвигались, зароптали.
– Соблюдайте очередь! – бодро рокотал Гефестай. – Не напирай! Котел большой, всем хватит! Эй, ты, – обратился кушан к повару, – тебя как звать?
– Ш-шедау 3-заика… – пролепетал тот.
– Отлично, Шедау! У тебя один черпак? Не-ет! Вон же еще один! А ну-ка… – обернувшись к толпе, он поманил изможденного иудея с клочкастой бородой и смешными пайсами. – Становись, тоже будешь наливать!
Тот поспешно занял рабочее место. В две руки котел опорожнили быстро. Мере разбрелись по плацу, приседая у стен, в короткой тени, или на солнце. Хлюпающие и чавкающие звуки заполнили шене.
Сергий доел варево, выскреб остатки разбухшей чечевицы огрызком лепешки, и отправился в угол, затененный навесом – там, воткнутые острыми донцами в песок, стояли амфоры с водой.
– Ну, вот, – бодро сказал Эдик, – как говорил мой дед Могамчери: «Теперь можно и с голодными повоевать!»
– А ты как? – спросил Сергия Гефестай.
– Честно? – прищурился тот. – Как говорил мой дед Семен: «Ни в голове, ни в заднице!»
– О! Золотые слова!
– Завалили всю посевную… – уныло проговорил Акун, подливая себе в чашку из амфоры.
– Пейте вино разбавленным! – хихикнул Эдик. – Не уподобляйтесь диким варварам!
– Не подхватить бы тут какую-нибудь палочку… – озаботился Искандер. – Палочку-скакалочку…
Грянул удар в кожаный бок барабана, и грубый голос мордатого проорал на весь шене:
– Строиться, птичья пожива!
Мере поспешно сбились в кучу, отдаленно напоминавшую отряд.
– Держимся вместе! – быстро сказал Сергий, и контуберний выровнялся, стал в одну шеренгу.
Открылась низкая дверь в стене, и мере потянулись к выходу. Их ждал долгий-предолгий день на солнце, в пыли и в поту, когда бронзовые инструменты делаются совершенно неподъемными, глаза застит красная пелена, а кнут надсмотрщика так и гуляет у тебя по спине. Ты вздрагиваешь от боли, но сил нет сдвинуться с места, и ощущения твои притуплены, и смертельное равнодушие медленно вытесняет из тебя волю к жизни…
За внешней стеной мере ждал конвой – добрая кентурия потных и раздраженных легионеров прохаживалась, подтягивая перевязи. Ни щитов, ни доспехов у них не было, но и облегченный вариант напрягал. Ни к мечу, ни к поножу нельзя было дотронуться – раскаленный металл жег. А походи-ка ты в шлеме, который горяч, как котелок, снятый с огня! Ходишь, а голова пухнет – варится в собственном соку, запекается, фаршированная мозгами…
– Выходим!
Растянувшись длинной колонной, мере пошмурыгали на работу – к тем самым террасам, что уступ за уступом спускались по стенам котловины к солончаку. Это был карьер, где издревле добывали красный и красновато-пестрый гранит. Тысячу лет назад, две тысячи, три… Ломали каменные глыбы, распиливали их, обкалывали, обтесывали. Тащили, надрываясь, гигантские заготовки под будущие статуи и обелиски, волокли к реке, грузили на громадные барки-катамараны. Вьется пыль над древним плитоломищем, и чего в той пыли больше – частиц гранита? Или размолотых человечьих костей?
Главный надсмотрщик, худой и надменный старикашка в длинной белой тунике, в белых сандалиях на толстой подошве и в широкополой шляпе, мигом распределил новеньких. Искандера, Гефестая, Регебала, Кадмара и Акуна он послал в тянульщики – волочить деревянные салазки для перетаскивания глыб камня, а Сергия, Эдика и Уахенеба приставил к бурильщикам, среди которых Роксолан узнал и «своего» ливийца.
– Вот линия разлома! – сказал главный резким и неприятным голосом, рукой показывая на тонкую белую полоску, оставленную зубилом. Полоска тянулась по всей поверхности огромного гранитного блока. – Через каждый шаг… – продолжил он, ступая вдоль разметки, и прикрикнул: – Ахми, отмечай углем!