КГБ в смокинге. Книга 1
Шрифт:
— А я должна помнить, по-твоему?
— Короче, Валя, когда надо ехать?
— На сборы у тебя минут тридцать.
— Успею…
Он откашлялся и осторожно спросил:
— Может, заодно скажешь, зачем мы едем?
— Так, легкая экскурсия по прекрасной северной стране. Голландия, если ты не успел прочесть в путеводителе, — страна тюльпанов, плотин и ветряных мельниц. Даже странно, что Сервантес родился не здесь.
— А выезжаем ночью — чтобы лучше видеть эти достопримечательности?
— Ночью — потому что мы с тобой отправляемся в секретную экспедицию. Я бы даже сказала, на операцию.
— Валя, мне
— С чего ты взял, что я шучу, дуралей? Это действительно операция. Наша с тобой. Личная. У нее даже кодовое название есть.
— Какое?
— «Здравствуй, жопа, Новый год!..»
26
Поезд Амстердам — Волендам. Вагон номер 4
Ночь с 30 на 31 декабря 1977 года.
Говорят, что моим коллегам-международникам, которых и журналистами, собственно, назвать трудно — так, не то чиновники, не то дипломаты, не то шпионы — принадлежит классическая в бывшем СССР фраза: «Хочешь узнать человека — поезжай с ним за границу». Мне всегда казалось, что в этой фразе отражается снобизм родовитых, в меру талантливых и совершенно беспринципных выдвиженцев, которые не краснея утверждали, что в Вашингтоне или на Майорке им больше всего не хватало горбушки бородинского хлеба и ржавого селедочного хвоста. Единственное, наверно, государство в мире, которое не злоупотребляло такой прекрасной для любого советского человека проверкой, как зарубежная поездка, было как раз то, в котором, по выражению моей мамы, я имела большое счастье жить и работать. Однако в эту последнюю декабрьскую ночь 1977 года, сидя напротив моего редактора в темно-вишневом, лакированном, как шифоньер, купе поезда Амстердам — Волендам, я поняла, кажется, что имели в виду коллеги-патриции…
Мой обаятельный и ироничный редактор, краса и гордость ковровых коридоров, портьерных кабинетов и ковролитовых конференц-залов ЦК ВЛКСМ, растерявший в этом путешествии все свои достоинства, кроме роскошных костюмов и французских галстуков, сидел, уткнувшись в разворот «Франс-суар», и всем видом своим изображал глубочайшее равнодушие к происходившему вокруг. По-французски он читал неважно, я это хорошо знала, поскольку сама не раз помогала ему преодолевать серьезные пробелы в грамматике. Тем не менее от газеты он не отрывался, к беседе был явно не расположен и вообще вел себя, как подросток, которого родители за двойки оставили без телевизора. «Мужики в присутствии женщины дуются с единственной целью, — вспомнился мне очередной шедевр моей проницательной подруги. — Они хотят, чтобы их спросили, почему они дуются. Здесь главное — не ошибиться в выборе тактики. Запомни: если не спрашиваешь мужчину ни о чем, если не интересуешься причинами дурного расположения духа — значит, ты ни в чем перед ним не виновата. Даже если виновата во всем…»
Видит Бог, я не чувствовала вины перед этим человеком. Даже «тройка» сталинских времен безоговорочно признала бы его классическим паскудником по всем пунктам. В то же время я понимала, что самая крупная и, возможно, непоправимая неприятность в его дотоле комфортабельной и безоблачной жизни имеет прямое отношение ко мне. Испытывала ли я угрызения совести? Боже упаси! Тогда бы я стала похожа на жертву группового изнасилования, жалеющую крайнего в очереди мужика, который так и не получил по техническим причинам свою порцию удовольствия. Мучила ли меня жажда мести? Вероятно, в те дни я хотела бы оторвать кое-что у пары-другой мужчин, бесцеремонно пустивших мою жизнь под откос. Но человека, усиленно читавшего «Франс-суар», в этом списке потенциальных скопцов не было. Как, впрочем, не было и никакого смысла интересоваться причинами его дурного настроения: я ведь лучше, чем кто-либо другой в этом поезде, в этой стране тюльпанов, плотин и ветряных мельниц, во всем мире, знала эти причины.
Устроившись поудобней на кресле-диване, обитом добротным буржуазным репсом, я вынула сигареты, закурила и уставилась в черную пустоту за окном. Редкие всполохи фонарей освещали чистенькие, словно собранные из деталей конструктора, белые домики с красными черепичными крышами, аккуратные кирхи и сарайчики и, конечно, мельницы, мельницы, мельницы. Притом, заметьте, никто здесь не боролся за рекордные урожаи зерновых, не становился на ударную вахту… Я уже как-то приспособилась к калейдоскопической смене ситуаций и ритмов, похожей на смену ночных картинок в окне мчавшегося сквозь тьму поезда. И, возможно, опытные преподаватели шпионского ремесла, попадись я в ту ночь им на глаза, остались бы довольны моей выдержкой.
— Ты ничего не хочешь сказать мне? — спросил он наконец, не отрываясь от газеты.
— Не хочу.
— Не хочешь или не можешь?
— А какой вариант тебя устроит больше?
— Не можешь.
— Значит, не могу.
— Ты знаешь, что я читал, когда ты подняла меня своим звонком?
— Журнал «Пропагандист и агитатор».
— Статью одного американского публициста о Пеньковском, — сказал он как-то отстраненно, не реагируя на мою колкость. — Он пишет, что его не расстреляли, а сожгли заживо…
— А что это, в сущности, меняет?
— Неужели не понимаешь?! Во второй половине двадцатого века, в цивилизованном государстве, как в каком-то средневековье, заживо сжигают крупного военного специалиста, ученого-аналитика, автора книг, полковника ГРУ…
— Что ты имеешь в виду, говоря о цивилизованном государстве? — Его пафос выглядел так же неестественно, как выражение загнанности на холеном лице. — Наличие в стране канализации, презервативов и телефонной связи?
— Но ведь Пеньковский не был обычным шпионом, Валя. Его готовность работать на ЦРУ опиралась на убеждения…
— И ты давно знал об этом?
— В общем-то давно…
— Вот и написал бы серию реабилитирующих статей в нашей любимой газете с ее трехмиллионным тиражом: так, мол, и так, уважаемые читатели, дорогие секретари первичных комсомольских организаций, полковник Олег Пеньковский — порядочный человек и гражданин, который просто раньше других понял, к чему приведет мир советская экспансия, подкрепленная ядерной угрозой. А его за подвиг во имя человечества не к Нобелевке представили, а сожгли, как березовую чурку…
— Что ты несешь, Валентина?!
— A-а, даже подумать страшно! — я прикурила новую сигарету. — Страх, дорогой, движет миром. Всегда только страх. За служебное положение, за удобный кабинет, теперь вот, как я понимаю, за собственную жизнь…
— А, по-твоему, мне нечего бояться?
— Не знаю…
— Здесь никого нет, Валя. Мы вдвоем. В конце концов, речь не идет о чем-то таком, что выходит за рамки твоей и моей работы, за рамки нашей профессии…