КГБ в смокинге. Книга 2
Шрифт:
— Куда они пошли?
— Честно говоря, пан майор, в тот момент меня больше заботила собственная шкура.
— То есть ты не видел?
— Мне показалось, что они направились в сторону шоссе.
— Тогда почему ты решил пробираться лесом?
— Мне нет до них никакого дела, пан майор. Я хотел лишь заработать свои три тысячи баксов. И все. В нашем деле за лишние расспросы запросто можно перо в бок схлопотать. Так что у каждого — своя дорога. Мне показалось, что возвращаться к шоссе опасно. И я пошел лесом.
— У тебя была карта?
— Карта была у Пржесмицкого. Я еще раньше приметил на ней мельницу. Думал, доберусь как-нибудь до нее, а
Вшола умолк. Щерба нащупал сигарету и вновь закурил.
В кабинете воцарилась гнетущая тишина.
— Откуда ты знаешь русский? — очень быстро спросил Щерба.
— Мать у меня русская.
— Как она попала в Голландию?
— После войны. Была в концлагере. Оттуда ее вытащили англичане. В сорок шестом она вышла замуж. В пятидесятом родился я.
— Как фамилия матери?
— Родина. Екатерина Васильевна Родина.
— Откуда она родом?
— Из Молодечно. По-моему, это в Белоруссии.
— Адрес в Амстердаме?
— Чей?
— Твой.
— Я живу у подруги.
— А мать?
— У матери свой дом.
— В Амстердаме?
— Нет, в Гронингене.
— Адрес?
— Бульвар Вильгельма Оранского, 140-«бис».
Щерба выключил магнитофон и потянулся. Потом пристально посмотрел на Вшолу и очень тихо сказал:
— Смотри, парень: чтобы проверить эти факты, мне понадобятся два часа. Но прежде чем ты получишь эту передышку, я хочу, чтобы ты знал: даже если твоя информация подтвердится и все действительно так, как ты тут живописуешь, — минимум пять лет польской тюрьмы тебе обеспечены. А вот если я узнаю, что все это — только трюк для оттяжки времени, ты пожалеешь о том, что родился на свет…
Когда Вшолу увели, Щерба перемотал пленку и внимательно прослушал записьбеседы. Потом поднял трубку, продиктовал данные, попросил повторить их и, сцепив пальцы на затылке, стал ждать.
Спустя пятнадцать минут требовательно зазвонил белый телефон.
— Щерба слушает!
— Ну, какие новости? — голос Воронцова звучал устало. — Что в районе поиска?
— Пока ничего.
— Все прочесали?
— Так точно, товарищ генерал. Пошли по второму разу. Люди из сил выбиваются…
— Жалеешь?
— Да не то чтобы… — Щерба замялся.
— Себя пожалей, майор, — внятно посоветовал Воронцов. — Ты понимаешь, Анатолий, что они не могли раствориться в воздухе? Что все службы включены на полную катушку? Что ни одной воздушной цели в районе поиска зафиксировано не было? Что ни одна машина из зоны оцепления не выехала?
— Так точно, товарищ генерал-лейтенант, понимаю.
— Так куда они подевались, майор? Куда?!
Голос всегда сдержанного Воронцова сорвался на крик.
Щерба молчал, понимая, что в данной ситуации лучше не оправдываться.
— Что говорит тот парень из леса? — уже более спокойно спросил Воронцов.
— Отнекивается. Сейчас проверяем факты.
— Похоже на правду?
— В общем да, товарищ генерал. Он утверждает, что его просто наняли. Вслепую. По легенде — уголовник из Голландии. Хотел подзаработать, толком даже не зная, на что идет…
— Как его допрашивали?
— Как следует, товарищ генерал. Тут есть парочка поляков, так они поработали… Но задержанный твердит одно и то же.
— На несоответствиях ловил?
— Да. Все гладко.
— Это очень похоже на крепкую легенду… — на линии повисло молчание, прерываемое подвываниями и шорохами ветра. — Это их человек, Щерба. И он знает, где они. Выбей из него правду, майор!
— Да выбивали уже, товарищ генерал. Гнет свое,
— Придумай что-нибудь.
— Я хочу дождаться ответа на запрос.
— Ну и что? Ну и ответят тебе, что все так, как он сказал. Легенды, Щерба, создаются умными людьми как раз на случай тщательной проверки. Он просто выигрывает время, этот гад голландский.
— Так что же делать, товарищ генерал? Может быть, в Москву его?
— Некогда, Щерба, некогда! Если ты не накроешь их в лесу, больше шансов у нас не будет, понимаешь? Делай что хочешь, но выбей из него правду! Клещами вытяни!..
28
ПНР. Лес
6 января 1978 года
…У меня было достаточно времени, чтобы понять воистину кладбищенскую безысходность своего положения. Сказать, что мы оказались погребенными заживо, — все равно что ничего не сказать. Ибо невозможно обычными человеческими словами объяснить ужасное ощущение могильной тьмы, пронизывающего до костей холода, животного страха и какого-то убийственного бессилия.
Первые несколько минут, пока я еще по инерции жила и воспринимала происходящее в категориях нормального человека с естественными рефлексами, все было относительно терпимо. Однако чем плотнее сгущалась тишина в нашей добровольной братской могиле (в отличие от воздуха — теперь-то я это знаю точно! — земля звуков почти не пропускает), тем явственнее и грознее стал надвигаться на меня ужас. Конечно, остатками хаотично метавшегося в черепной коробке разума я понимала, что коль скоро мы не задохнулись от нехватки воздуха в первые пятнадцать минут, шансы (хотя бы теоретические) на то, чтобы в итоге выжить, у нас, безусловно, были. Однако через какое-то время эта мысль перестала согревать меня даже духовно…
К моменту, когда меня живьем закопали в польском лесу, я была уже достаточно взрослой женщиной, чтобы знать основные недостатки собственной психики и, в частности, особенности своей реакции на любое, самое незначительное ограничение жизненного пространства. Примерно до тринадцати лет у меня было целых две бабушки. Одну звали Фаня (это была мамина мама), вторую — Настя. Настю я обожала, ибо по техническим причинам семейного характера (именно так мама именовала свой развод) бывала у нее в гостях крайне редко и пользовалась в покосившемся домике под Волоколамском с синими в белый горошек занавесками на окнах всеми правами и льготами единственной и любимой внучки — улучшенной и тогда еще совершенно невинной копии своего непутевого отца. Бабушку же Фаню я боялась как огня, потому что она с упорством и садизмом участкового милиционера заставляла меня делать две самые ненавистные вещи на свете — есть четыре раза в день и играть на пианино марки «Moonbach». Однажды, когда в знак протеста я выломала из пожелтевшей клавиатуры драгоценного инструмента четыре диезные клавиши и спрятала их — для надежности — в школьный пенал, Фаня, вальяжная, сдержанная и неизменно благоухавшая «Каменным цветком» седая дама преклонных лет, которая в жизни не испытывала никаких моральных и имущественных ограничений (мама уже тогда рассказала мне, что когда-то, давным-давно, Фаня проиграла в «девятку» все золотые десятки дедушки-меховщика, чего он не простил ей даже на смертном одре), решила меня наказать. Как я понимаю теперь, это было чисто еврейское наказание: не прибегая к жестокости, бабушка Фаня хотела преподнести мне памятный урок бережного обращения с ценными вещами. Возможно, все и обошлось бы, но я, желая хоть как-то разрядить обстановку, спроста брякнула: