КГБ в смокинге. Книга 2
Шрифт:
Видимо, я очень основательно напугала сестру Анну, ибо, постучавшись ко мне через несколько минут и получив разрешение войти, она без лишних комментариев поставила на низкий столик маленький поднос с какой-то едой и вознамерилась тут же смыться. Однако я остановила ее:
— Послушайте, сестра, мне нужно поговорить с вашим… — я вдруг замялась, толком не зная, как, не задев эту благочестивую грымзу, назвать человека, столь гостеприимно принявшего меня ночью.
— …со святым отцом? — голосом принцессы Турандот прошептала сестра Анна.
— Да, именно с ним.
—
— Я не монахиня.
— Он вообще не разговаривает с женщинами.
— Еще как разговаривает! — ответила я с цинизмом профессиональной проститутки, направленной в монастырь на принудительные работы. — На шестнадцати языках! И пишет!
— Да вы!..
Чувствуя, что она готова разразиться очередным букетом инструкций, я решила заставить ее закрыть поддувало:
— Послушайте, сестра! Мы с вашим святым отцом находимся на разных концах возрастной амплитуды, и мне от него ничего, кроме умного слова, не нужно. А ему от меня — и того меньше. Это во-первых. Во-вторых, мы уже были представлены друг другу нынешней ночью, так что его принципам ничего не грозит. В-третьих, залогом его нравственной целостности является моя врожденная ненависть ко всему, что бреется и отращивает усы. Скажите только, что я его с нетерпением жду. Хорошо?..
Не удостоив меня ответом, сестра Анна, задрав подбородок, покинула келью.
Потратив несколько секунд на выбор: что сделать раньше — позавтракать или облачиться в черный балахон? — я остановилась на первом и принялась за безвкусную овсяную кашу и чуть теплое какао, на которое явно пожалели молока и сахара. Когда я сделала последний глоток, в дверь постучали в третий раз.
— Кто? — спросила я, с сожалением оглядывая пустую тарелку.
— Вы хотели увидеться со мной, дочь моя?
— Да, святой отец, — я засуетилась, скидывая с себя ночную рубашку и поспешно облачаясь в черный, до пят, балахон. — Одну секунду…
Итак, едва справившись со своим туалетом, я совершила ужасный грех — осквернила святую невинность кельи появлением в ней мужчины. Правда, называть это сгорбленное, прихрамывающее и слезящееся существо мужчиной было бы очень большой натяжкой. Тем не менее в то утро только он и оставался единственным звеном, еще связывавшим меня с внешним миром, куда я рвалась всей душой, несмотря на полное отсутствие взаимности.
Присев на арестантский табурет с прорезью посередине, святой отец обратил в мою сторону пролетарского цвета нос и проговорил:
— Слушаю, дочь моя.
— Мне бы хотелось спросить вас кое о чем…
— О чем же?
— Что со мной будет дальше, святой отец?
— В каком смысле? — старик пожал плечами. — То, что я общаюсь с Всевышним, вовсе не означает, что мне известны тайны будущего.
— А если попроще?
— То есть?
— Вы знаете, кто я такая?
— Грешница, — не задумываясь, ответил он.
— Ну, это само собой, — пробормотала я. — У меня есть предложение: давайте оставим на время в покое мои духовные проблемы.
— Почему?
— Потому что мне бы хотелось поговорить с вами, так сказать, в светском разрезе.
—
— Послушайте, святой отец, если кое-кто узнает, что вы приютили меня в этой обители, разговаривать с вами будут исключительно на светские темы… — я сознательно обостряла беседу, чтобы вывести дедулю из его лунатической безмятежности. — Вы понимаете, что я имею в виду?
— Не совсем.
— Кто вам рекомендовал меня?
— То есть?
— Ну, почему вы приняли меня вчера ночью?
— Это дом Божий, дочь моя! — старик воздел к каменному потолку скрюченный подагрой красный палец. — И каждый, кто приходит сюда, вправе рассчитывать на приют…
Я понимала, что старик меня элементарно дурит. Вислоусый не мог прийти сюда со мной просто так. Старик знал, что меня приведут и был готов к этому. Иначе за дверями возник бы не его алый нос, а надутые губы сестры Анны. Не знаю, насколько осведомлен был старикан относительно характера моих разногласий с одним государственным учреждением, но у него без сомнений были какие-то причины, по которым он не желал говорить со мной откровенно и потому с наявностью второгодника, отлынивающего от контрольной по математике, разыгрывал на моих глазах старомодные мизансцены. Это было настолько очевидно, что я не сдержалась:
— Скажите, святой отец, за кого вы меня принимаете?
— Простите, не понимаю.
— А по-моему, отлично понимаете! — окончательно расхамилась я. — Если не хотите разговаривать — ваше право. Но зачем же валять со мной дурака? Я, в сущности, одно хочу знать: сколько мне торчать здесь? До каких пор? В конце концов, если уж вы взяли меня под опеку, то, извините, сеять в душе бедной грешницы тревоги и сомнения — это не только не по-божески, но как-то даже и не по-людски.
— Смирение и терпение, — он возвел к потолку свои слезящиеся глаза со склеротическими прожилками. — Только эти качества приносят истинное успокоение душе.
— А как насчет тела?
— В каком смысле, дочь моя?
— В смысле его физического сохранения. Желательно на продолжительное время.
— Боюсь, я не совсем…
— Где гарантии, что вы не являетесь человеком, с помощью которого меня переведут в такую же камеру, но уже без распятия? — задавая свой бессовестный вопрос, я вдруг поймала себя на мысли, что высказанный вариант не так уж нереален. — Где гарантии, что с призывом быть смиренной и терпеливой ко мне — возможно, через минуту — не обратятся вместо сестры Анны следователи вашей тайной охранки?
— У нас нет тайной охранки, дочь моя, — тихо откликнулся старик. — Времена святой инквизиции канули в Лету.
— Скажите, ночью меня никуда не перевозили?
— Нет.
— Значит, мы по-прежнему в Праге?
— Да.
— И вы утверждаете, что в Праге нет тайной охранки, нет полиции, нет органов государственной безопасности?
— Есть, конечно. Но при чем здесь католическая церковь?
— А черт вас разберет!
— Такие слова неуместны здесь, — старик, прищурившись, посмотрел на меня в упор. — Вы не доверяете мне?