КГБ в смокинге. В ловушке
Шрифт:
Юджин остановился у одной из витрин, поскольку проститутка — рослая, рыжеволосая деваха с огромной грудью, с виду норвежка или шведка, вела себя несколько странно: не сидела, закинув ногу на ногу, не читала газету и даже не полировала ногти, а что-то старательно выводила на окне-витрине ярко-красной помадой. Завершив свою работу, женщина откинулась в высоком кресле и уставилась в какую-то точку поверх Юджина.
Сделав шаг вперед, Юджин прочитал надпись. Написано было: ВЭЛ...
При желании это можно было прочитать по-латыни: VALE — привет.
46
Ближнее Подмосковье. Дача Ю. Б. Андропова
Декабрь 1977
После того как выведенный из себя Матвей Тополев испарился в неизвестном направлении, я на много дней оказалась предоставлена сама себе и проводила свои незапланированные шпионские каникулы за самым приятным и в то же время самым трудным занятием на свете — я писала. А если быть совсем точной, то я занималась, наверное, невообразимым святотатством, ибо, сидя в уютном застенке андрогювской дачи, я весело, в каком-то восторге вдохновенья, строчила компромат на возглавляемую им организацию. И (да простит меня читатель за это признание) первые семь глав документального детектива «КГБ в смокинге» были написаны именно там, в роскошно обставленной и нашпигованной страхом, тайнами, микрофонами и деликатесными продуктами комнате.
Мечтала ли я, исписывая своими каракулями страницу за страницей, что окажусь когда-нибудь на воле, в своей крохотной квартире, или у мамы на диване, или, в конце концов, за своим потертым редакционным столом? Не знаю. Скорее всего, да, мечтала. Проверено на личном опыте: нежелание любого, самого мрачного человека на свете верить в худшее настолько велико, что даже стоя на эшафоте с давящей петлей на шее, он будет до последнего мгновения надеяться, что веревка не выдержит тяжести его тела и оборвется. Бывало ведь. Хотя, видит Бог, я уже достаточно хорошо знала этих людей в смокингах, кацавейках и безрукавках, чтобы не ждать внезапного появления на пороге моей комфортабельной камеры румяного Деда Мороза с новогодним подарком.
Должна заметить, что, даже найдя занятие по душе, я отнюдь не чувствовала себя счастливой. То были нелегкие дни. Есть люди, на которых одиночество действует, как угнетающие таблетки. К этой части человечества отношусь и я. Пусть истинными причинами свалившихся на меня злосчастий стали как раз таки чрезмерная тяга к общению, долбаная моя открытость и доверчивость, я тем не менее после многих суток полного одиночества, когда писательский зуд несколько поутих да и впечатлений явно поубавилось, была бы рада увидеть кого угодно — даже своего продажного дружка-редактора, даже мерзопакостного Тополева, — только бы выкарабкаться наконец из бездонного колодца своих безответных внутренних монологов и погрузиться в блаженную нирвану общения.
Я редко делилась своими проблемами с мамой. И ие потому, что их ие хватало или они не волновали меня по-настоящему. Просто она всегда принимала мои излияния слишком близко к сердцу, а резюме, как правило, было одним и тем же — она поправляла очки, проводила сухой ладошкой по моим волосам и тихо говорила: «Горбатого могила исправит». Если бы она только знала, что ее дочь находится буквально в шаге от полного исцеления...
Па стене моей комнаты висел электронный, в форме логарифмической линейки календарь фирмы «Hitachi», напоминавший мне о скоротечности бытия, волнующей, видимо, даже замкнутых японцев. Однажды хмурым морозным утром, когда прогнувшиеся под намерзшим снегом ветви гигантской пихты за окном, казалось, вот-вот закряхтят и обломятся от непосильной тяжести, я увидела на нем цифры «28» и ниже — «December». Далекая Страна восходящего солнца напоминала мне, что до нового, 1978 года осталось всего четыре дня. Ну, должен же был кто-нибудь поторопиться к одинокой, красивой и неглупой женщине, чтобы принести ей елку с игрушками и гирляндами? Или узнать, где она намерена встретить Новый год. Или, на худой конец, сообщить, что именем Союза Советских Социалистических Республик она за измену Родине и сотрудничество с представителями западных спецслужб приговаривается к высшей мере наказания?..
Накинув халат, я прошлепала на кухоньку, свинтила пластмассовую крышку с банки имевшего хождение только в коридорах Кремля номенклатурного растворимого кофе «Maxwell House», насыпала с полчашки порошка, плеснула туда же кипятку и обжигаясь начала пить эту черную горечь, прикидывая в уме, какую очередную гадость про КГБ и его выкормышей я выдавлю в очередной порции своих заметок.
— Может быть, и меня угостите, Валентина Васильевна?
Я резко повернулась и ошпарилась кипятком. Когда же я увидела Андропова, потиравшего с холоду холеные руки, меня покоробило, как подшивку «Правды» за 1927 год.
— Вы не рады меня видеть, — резонно заключил шеф КГБ, по-хозяйски устраиваясь в кресле. На нем был строгий черный костюм, однотонный, бордового цвета галстук и белая сорочка. Вообще для столь раннего часа Андропов выглядел на редкость молодо и бодро, что еще сильнее испортило мне настроение. Я даже очень была бы рада увидеть его, па пример, с синяком под глазом или хотя бы флюсом.
— Да нет, просто я обожглась... — сказала я вежливо.
— Надо смазать яичным белком, — доверительно порекомендовал Андропов. — Пройдет тут же.
— Вам сколько кофе, Юрий Владимирович?
— Пол-ложечки. И две ложки сахара. С молоком, пожалуйста.
Поставив перед ним чашку, я села напротив.
Несколько минут мы молчали. Андропов, казалось, был всецело поглощен процессом кофепития, я же приканчивала свою бурду, далее не чувствуя ее вкуса.
— Вы были не очень любезны с подполковником Тополевым, — Андропов отодвинул чашку, извлек из кармана платок и аккуратно, словно соприкасаясь с античными черепками, вытер губы.
С'нас ибо за кофе.
— Я довольно долго старалась быть с ним любезной.
— Вам это не удалось.
— Это он так сказал.
— Это я так говорю, Валентина Васильевна.
— Я не хотела его обидеть.
— Я передам ему это.
Разговор был совершенно идиотский, во всяком случае, я совершенно не врубалась в суть. Какое-то время я пыталась понять, почему мне вдруг стало так зябко, пока наконец до меня не дошло, что я просто трясусь от страха.
«Чего ты боишься, идиотка! Председатель КГБ СССР — это не тот уровень, на котором объявляют о смертном приговоре. В этой конторе вообще ничего не объявляют, это тебе не станция метро «Краснопресненская». Полой холодильник продуктов: каплю чего-нибудь во что-нибудь — и все дела!», — думала я, не переставая трястись.
— Вы неважно выглядите, Валентина Васильевна, — бесстрастно заметил Андропов. — Дурно спали?
— Я вообще дурно сплю вне дома, Юрий Владимирович.
— Жаль.
— Почему?
— Потому что вам придется побыть вне дома еще некоторое время.
— Вот как?..
Я стала что-то прокручивать в голове, но мысли прыгали, как блохи с опрысканного дихлофосом пса, и никак не желали стыковаться. Все мое нутро было настроено на восприятие только двух категорий — «это для меня хороню» или «это для меня плохо». Последнее сообщение Андропова укладывалось в категорию «это для меня плохо», но мне почему-то стало чуть легче. В конце концов, он достаточно владеет русским, чтобы, отправляя меня к праотцам, не говорить «на некоторое время».