КГБ. Мифы и реальность. Воспоминания советского разведчика и его жены

Кузичкина Галина

– Вам, наверное, будет интересно узнать, что я не внес ни одной поправки в вашу работу, что случается крайне редко, – сказал он. – Я считаю, что у вас есть академическое будущее и намерен рекомендовать вас в аспирантуру. И еще, поскольку дипломная работа закончена, я не вижу смысла для вас терять целый год и буду ходатайствовать перед деканатом, чтобы они дали вам возможность сдать оставшиеся экзамены экстерном. Если, конечно, вы не возражаете, – добавил он.

За упомянутые шесть месяцев начало разворачиваться еще одно непредвиденное событие. На меня начала наседать военная кафедра университета. Мой преподаватель военного перевода персидского языка предложил мне после окончания учебы пойти в армию. У меня с ним были хорошие отношения, и я прямо ему ответил, что, прослужив три года срочной службы, я любовью к армии не воспылал, даже совсем наоборот. Но майор Панчехин продолжал:

– Да мы тебя сразу же в Афганистан

пошлем. Тебе, может быть, и форму-то носить не придется, – говорил он, намекая на то, что он предлагает мне службу в ГРУ. Я отказывался, но он все настаивал и даже всучил мне анкеты для заполнения.

Анкеты для ГРУ я заполнил и отдал Панчехину. А когда они узнали, что меня забирает к себе КГБ, то жизнь они мне все-таки попортили. По правилам военной кафедры университета каждый студент перед выпуском должен пройти сборы в военных лагерях под городом Ковровом. Студенты, отслужившие ранее в армии, могут быть освобождены от лагерей. До университета я отслужил три года, но они даже и слушать не захотели о моем освобождении от военных сборов. И вместо отдыха после окончания университета мне пришлось провести два месяца в военном лагере. Вот так отомстило мне ГРУ за игру с ними в кошки-мышки. Николай, как ни старался, ничего поделать не смог. «А где же хваленое всесилие КГБ?» – думалось мне.

Позвонил Володя и сказал, что он в госпитале недалеко от Владимира, в Коврове. Я быстро собралась и помчалась на автовокзал у станции метро «Щелковская». В Ковров приехала ночью, переночевала в какой-то гостинице и утром уже была на КПП военного госпиталя. Когда я увидела мужа, его вид меня просто потряс, за такой короткий срок он похудел, осунулся, цвет лица был землистый. Портрет дополнял халат до колен и торчавшие из-под него солдатские кальсоны с завязками, которые при Володином росте выглядели как детские штанишки. Володя рассказал, что плохо чувствовал себя несколько дней и сообщал об этом начальству, но никакие меры не предпринимались до тех пор, пока он не потерял сознание, – воспаление легких, в госпиталь попал не только он, в военном лагере заболели несколько человек. Ему уже стало лучше, проснулся аппетит, и он с удовольствием съел все, что я привезла из дома. Потом приехали его мама, Елизавета Андреевна, и моя мама. Его еще раз накормили, взбодрили, и он быстро пошел на поправку.

Это был единственный, случай, когда я навещала заболевшего мужа, все последующие годы в больницы попадала я и он приходил ко мне.

Но это случилось немного позже. А пока проходило распределение. Распределение – это церемония официального сообщения выпускнику, куда он направляется на работу. В сущности, в моем институте распределение является чистой проформой, так как каждый выпускник заранее знает, где он будет работать. Заранее – это за год до распределения или более того. Большинство студентов ИСАА являются детьми номенклатурных работников, которые подготавливают все для своих детей загодя, используя свое служебное положение, влияние и связи.

Перед распределением меня вызвал декан и сказал, что против моей фамилии будет карандашом написано «Министерство обороны». Я не должен удивляться, таким образом прикрывается распределение в КГБ.

Церемония распределения происходит в ИСАА в кабинете ректора. Возбужденные выпускники толпятся в коридоре. Вызывают по одному. Моя очередь подходила, когда меня кто-то потянул за рукав. Я оглянулся и увидел профессора Иванова.

– Куда вас распределяют? – спросил он.

– В Министерство обороны, – ответил я после некоторого колебания.

– Как в Министерство обороны?! – выкрикнул Иванов. – Для вас же место в аспирантуре готово. Я же сказал декану, чтобы вас распределили в аспирантуру! – и заспешил по коридору.

Жаль было старика. Больше мне не довелось с ним встретиться. Но до сих пор я задаю себе вопрос, а как бы сложилась моя судьба, останься я в аспирантуре?

Настала моя очередь. В кабинете ректора сидели почти все профессора и преподаватели нашего института. Мне было приятно видеть их улыбающиеся и ставшие близкими за эти пять лет лица. Председателем комиссии по распределению был профессор Юрьев. И вспомнилось мне, как пять лет назад я стоял в том же кабинете перед профессором Юрьевым, председателем тогда мандатной комиссии.

– Этого выпускника особо представлять не нужно, мы его все хорошо знаем. Староста курса, член партбюро института, хороший студент, побывал на преддипломной практике в Иране, рекомендован кафедрой истории Ирана в аспирантуру, но предпочел выбрать другой путь. Владимир Андреевич Кузичкин распределяется в Министерство обороны, – закончил профессор Юрьев с грустной ноткой в голосе.

В документе напротив моей фамилии была карандашом сделана надпись: «Министерство обороны». Я расписался и вышел. Этот этап моей биографии был окончен.

* * *

Это был конец мая. Позвонил Николай и сказал, что со мной хотят переговорить. Кто – не сказал. Мы встретились в обычном месте, прошли вверх по Кузнецкому Мосту, в Фуркасовский переулок, и вошли в помещение бюро пропусков КГБ. Через маленькое окошко я подал свой паспорт прапорщику КГБ в военной форме, и тот, внимательно сверив мою внешность с фотографией в паспорте, выдал мне разовый пропуск для посещения главного здания КГБ – Лубянки – по-простому.

Николай молчал.

– Кто хочет меня видеть? – спросил я.

Николай ничего не ответил, только многозначительно поднял глаза к небу. Это означало, что меня хочет видеть кто-то высокопоставленный. Мы пересекли Фуркасовский переулок и подошли к главному зданию КГБ, расположенному на улице Дзержинского, дом 2, к подъезду № 5.

Передо мной была огромная дубовая дверь метра три с половиной – четыре высотой и довольно тяжелая. За этой дверью оказались небольшой застекленный тамбур и еще одна дверь. За второй дверью – довольно просторное внутреннее помещение подъезда. Невысокие ступени вели к барьеру, преграждавшему вход. По обеим сторонам барьера два узких прохода, охраняемые прапорщиками КГБ в военной форме, которые проверяли пропуска. Движение входивших и выходивших было довольно оживленным. Охранник внимательно осмотрел меня, неторопливо перевел глаза на фотографию в паспорте, сверил все данные в пропуске с паспортом, еще раз посмотрел мне в лицо и только после этого пропустил за барьер. Николай прошел за мной, предъявив свое удостоверение КГБ. И в его случае процедура тщательного осмотра документа повторилась. Сразу за барьером широкая парадная лестница, доходящая до половины первого этажа. Налево от барьера коридор, по которому мы с Николаем и пошли. Паркетный пол, покрытый ковровым линолеумом коричневого цвета, светло-бежевые стены до половины и затем белые в цвет потолка, крепкие двери кабинетов, покрашенные под дуб, спускавшиеся с потолка простые белые шары светильников. И люди, идущие по коридору. Лица хмурые, смотрят в пол, разговоров не слышно, все куда-то спешат. Неприветливая, давящая атмосфера. Или мне это только казалось? В конце концов, с этим зданием было связано столько ужасов из истории нашей страны. И в этот момент никак не мог я отвязаться от одной мысли: «Ведь по этим коридорам водили не так давно арестованных. Что же я здесь делаю?» Мы подошли к лифту. Дверь лифта была железной с маленьким зарешеченным окошком посередине. Точно как дверь тюремной камеры. И когда она с грохотом захлопнулась за нами, то я почувствовал себя не будущим сотрудником этой организации, а заключенным. Лифт маленький, нас было в нем человек шесть, все хмурые. И лицо моего кадровика Николая, обычно веселое, приняло это стандартное выражение. В лифте высокий брюнет средних лет в добротном темно-коричневом костюме рассматривал меня в упор, что, как я уже усвоил, было не характерно для этой организации. Я опустил глаза. Мы вышли на шестом этаже. Сзади грохнула железная дверь, и вновь мурашки побежали по спине. Коридор шестого этажа ничем не отличался от того, что я видел внизу. Мы дошли до середины коридора, и высокий брюнет, который оказался сзади нас, постучал в одну из покрашенных под дуб дверей. Дверь открылась, я и высокий брюнет вошли внутрь, Николай остался за дверью. Кабинет небольшой, с высоким потолком, одним окном с простыми белыми занавесками. В кабинете было три человека. Один сидел за письменным столом спиной к окну, два других – за столом, покрытым зеленым сукном, для посетителей. При нашем появлении они встали. Высокий брюнет представил меня, мы обменялись рукопожатиями, но своих имен они не назвали. Предложили сесть. Они молча смотрели на меня, я смотрел на них. Двое были точно кавказцами. Один с седыми волосами, другой с черными курчавыми, оба примерно за пятьдесят. Сидевшему за письменным столом хозяину кабинета было где-то в районе шестидесяти. Интеллигентное лицо, умные глаза. Его лицо показалось мне очень знакомым, но я не мог вспомнить, где я его видел. Молчание, как мне показалось, длилось вечность, хотя, наверное, прошло всего несколько секунд.

– Мы понимаем, что вы только что вернулись из Ирана. Как вам понравилась эта страна? – спросил хозяин кабинета.

Я ответил, что страна и люди мне понравились, и мы начали говорить о шахе, политике и экономике Ирана. Кавказцы молча кивали. Вдруг черноволосый на чистейшем персидском языке сказал: «Вы не возражаете, если мы поговорим на персидском языке?» Какие тут могут быть возражения, подумалось мне. Мы поговорили о моей работе в Иране, и я был поражен, насколько чисто владел этот человек тегеранским диалектом. Уж не иранец ли он, мелькнула мысль. Закончив разговор, «иранец» посмотрел на хозяина кабинета и одобрительно кивнул.