Киднеппинг по-русски
Шрифт:
Александр не принял подачку, достал и бросил на сиденье купюру:
— Бери и больше мне на глаза не попадайся!
Валентина заговорила лишь после того, как машина водителя-грабителя резко рванула с места:
— Мне страшно, Саша. Что же это здесь творится?
— Обыкновенный фашизм, — ответил Александр. — Только в стадии становления. Отрыжка демократии.
Он подвел ее к двери и громко постучал.
— Может, останешься?
— Не дрейфь, Валюха! Сейчас поспишь. Когда проснешься, это происшествие будет вспоминаться как ночной неприятный сон. Потом пойдешь в администрацию президента. Аккредитуешься. И после этого все правоохранительные органы республики будут следить, чтобы на тебя ни одна муха не какнула без их ведома.
Дверь открылась. Хмурый заспанный портье недовольно глядел на приехавших.
— Мадам — иностранная журналистка, — сообщил ему Максимчук. — Возможно, сегодня ее переведут куда-нибудь в другое место. А сейчас ей необходимо отдохнуть с дороги.
Портье мгновенно включил приветливую улыбку. Подобострастно поклонился:
— Милости просим, мадам… У нас часто господа иностранные журналисты останавливаются. Вы, простите, тоже у нас будете проживать?
— Нет, у меня есть где ночевать… Если позволите, я от вас позвоню.
— Конечно, конечно, прошу вас.
Они вошли в вестибюль. И здесь поражало безлюдье. Все же даже в столь ранний час в фойе гостиницы привычнее видеть людей, а не пустующие кресла и диванчики.
Портье взял документы Валентины. Кисло сморщился, увидев ее «серпасто-молоткастый» паспорт, но, развернув вложенную в него бумагу, несколько приглушил недовольство. Александр между тем снял трубку телефона, стоявшего на столике администратора. Быстро накрутил нужный номер.
— Да? — Голос был явно недоволен те м, что его разбудили так поздно. Или, вернее, рано, ибо за широкими окнами гостиницы стремительно светало.
— Александр из Москвы, — сообщил Максимчук.
— Ну и что?
Максимчук должен был произнести условленную фразу. Но неподалеку находилась Валентина, которая могла догадаться о ее двойном значении. И если она запомнила-таки номер на клочке газеты, наверное, никто не смог бы предсказать, какие идеи могли прийти в ее голову.
— По интересующему нас вопросу мы могли бы поговорить позже.
— Рядом с вами находится кто-то посторонний? — догадался голос.
— Да. Я нахожусь в гостинице «Кавказ».
— Так, минуточку… Если выйти из гостиницы, недалеко увидите мост через Сунжу. На въезде на мост я вас подберу в девять утра. Устроит?
— Мост через Сунжу. Ясно. А раньше нельзя? У нас времени нет…
— Эти несколько часов нам ничего не дадут. А вам отдохнуть надо. Как я вас узнаю?
Александр объяснил. Он уже хотел положить трубку, когда обернулся и заметил, что Валентина старательно прислушивается к разговору.
Секундочку, — быстро произнес он. — Нужно изменить место встречи.
— Вас ведут?
— Не совсем. При встрече объясню.
Человек трубке замолчал. Александр представлял сейчас его состояние. Пароль он не назвал, а теперь выясняется, что еще и «хвост» за собой притащил.
— Короче говоря, я вам в девять перезвоню, и мы все недоразумения разрешим.
— Хорошо, — с сомнением произнес голос.
Валентина озорно сверкнула глазами. С обворожительной улыбкой обратилась к портье:
— Вы позволите, чтобы этот человек помог мне донести вещи в номер?
Тот с откровенной насмешкой оглядел небольшой баул журналистки, легкий чемоданчик Александра и обронил, поудобнее устраиваясь в большом кресле:
— У нас в десять утра пересменка. К этому времени посторонних в номерах быть не должно.
И прикрыл глаза.
В номере Валентина со смехом повисла на шее Александра. Взглянула снизу счастливо:
— Я тебе планы нарушаю, да? Ну прости. Если мы в самом деле должны расстаться, то хоть эти пару часиков еще побудь со мной… У тебя ведь времени достаточно.
Времени у Александра лишнего не было. Но ему не хотелось уходить.
Он достал из кармана «ситизеновский» электронный будильник и быстро зафиксировал время, когда тому следовало подать сигнал.
Грозный. Дом Умара.
10.30
— Ну что, Саша, с благополучным прибытием тебя!
— Спасибо. Но лучше бы нам с тобой по другому поводу вот так сидеть.
— И то верно. Но, как бы то ни было, я рад нашему знакомству.
Они встретились после повторного звонка Александра. Умар забрал Максимчука у моста, привез к себе домой и, несмотря на протесты, надо сказать, не слишком категоричные, московского оперативника, усадил его за богатый стол. «За завтраком и поговорим», — убедил Умар гостя. Голодный Александр посопротивлялся только вежливости ради. После банана, съеденного накануне дома, он не ел практически ничего.
Умар когда-то, в незапамятные времена, а именно до 91-го года, работал в КГБ Чечено-Ингушетии. События августа он воспринял всей душой, в надежде, что с победой «путчистов» прекратится развал страны, погаснут опасно тлеющие повсеместно угли многочисленных межнациональных конфликтов, встрепенется экономика, оздоровится обстановка… Правда, увидев на экране телевизора, как беспомощно выглядят новоявленные кандидаты на роль спасителей Отечества, с удивлением про себя отметив, что ни один из членов ГКЧП не отваживается взять на себя всю полноту власти и ответственности, усомнился в конечном успехе затеянного ими дела. Доконали его трясущиеся руки, показанные на экране крупным планом. Именно эта дрожь и убедила его окончательно в обреченности «комитета». Ну а когда из Москвы посыпалась противоречивая информация о происходящих событиях, когда стало известно о самоизоляции «чекистов» и мощной финансовой поддержке коммерсантами «защитников демократии», Умар понял, что дело безнадежно проиграно. Правда, какое-то время он еще лелеял надежду, что сидевшие за длинным столом люди, с первых минут захвата власти понаделавшие глупостей и на острые вопросы журналистов дававшие неубедительные и бестолковые ответы, представляют собой лишь «свадебных генералов», что это своего рода коллективный «зиц-председатель Фунт», за спиной которого стоит какая-то неизвестная, но могучая фигура, способная справиться с поставленной задачей.
Надеждам Умара не суждено было оправдаться. Когда он убедился, что дело безнадежно провалено, он не стал дожидаться открытия сезона «охоты на ведьм», уволился из органов. Он был вдовцом, жил только с дочерью. Поэтому уехал в деревню, в родительский дом, благо находился он недалеко от Грозного. Остался Умар в душе коммунистом и кагэбистом, не признавал, как сам говорил, «того, что у нас называют демократическими переменами»… Но и не высовывался, не афишировал своих взглядов, не писал статей и не ходил на «кумачовые» митинги, жил себе по-деревенски тихо и спокойненько… До тех пор, пока не исчезли последние сомнения, что режим Дудаева насаждает принципы, которые всегда ему претили: национализм, сепаратизм, изолированность экономики, вытеснение из республики представителей других народов… Когда он видел в открытую разгуливающих по улицам вооруженных боевиков, когда слышал о случаях участившихся разбоев, когда узнавал о погромах и захватах квартир «инородцев», когда ему рассказывали, что случаи изнасилования русских, армянских, даже ногайских и ингушских девушек приняли массовый характер, Умар все глубже проникался ненавистью к режиму Дудаева. Он понял, что до бесконечности отсиживаться в стороне от событий нельзя, что за свои убеждения, за справедливость необходимо бороться. Что он тоже в ответе за то, в каком мире будут жить его дочь и ее дети.