Шрифт:
Вячеслав Пьецух
Киллер Миллер
Андрюша Миллер, между прочим праправнук того самого генерала Миллера, Евгения Карловича, руководителя Русского Общевоинского союза, которого чекисты уходили в Париже в тридцать седьмом году, получил через десятые руки задание пристрелить одного дельца. Передали ему конверт с адресом и фотокарточкой жертвы, пистолет "ТТ" и три тысячи долларов авансу купюрами нового образца. Андрюша первым делом пересчитал деньги, потом посмотрел на фотокарточку и обомлел, узнав своего школьного учителя физкультуры, который в седьмом классе поставил ему двойку за упражнения на "коне". Эта самая двойка отчего-то запала в душу, и Андрюша подумал, с неприязнью глядя на фотокарточку, дескать, так тебе, дураку, и надо, не суйся в коммерцию, если ты по образованию педагог. И
А Саше Размерову, жителю небольшого рабочего поселка во Владимирской области, снится сон... Будто бы является ему Бог Саваоф, но только почему-то в образе чинной старухи в белом глазетовом платье до полу и в белой же косынке с резной каймой, садится напротив его постели и говорит: в скором времени, говорит, разразится новый всемирный потоп, в котором сгинет все человечество за его бесчисленные грехи, так вот ты, Размеров, построй ковчег, присмотри себе семь пар чистых и семь пар нечистых и жди дождя. Саша Размеров спрашивает, за что, мол, такая честь? За то, отвечает, что ты в жизни мухи не обидел, что у тебя даже невестка на голове сидит и соколом глядит...
Размеров был человек мнительный, он два раза в году ездил во Владимир проверяться в туберкулезном диспансере и поэтому безусловно поверил в сон. Недели не прошло, как уволился он с молокозавода, где работал оператором в котельной, и принялся строить ковчег из подручного материала: бруса у него имелось кубометра с три, крышу он разобрал в летней кухне, занял у соседа сколько-нисколько вагонки, да еще заборчик пошел на слом. Весь поселок над ним смеялся, а он знай себе тюкает топором и приговаривает при этом: "Смеется тот, кто смеется последним", - и гвозди, которые торчат у него изо рта, шевелятся, как живые. Долго ли, коротко ли, а к лету у него на задах, прямо на сотках, предназначенных под картошку, тяжело лежало на боку судно гигантских размеров по масштабам Владимирской, глубоко сухопутной области, где и "казанка" в редкость и считается чуть ли не кораблем. Отстроился Размеров и стал ждать проливных дождей. Уже и осень на носу, и кое-где опятами взялся его ковчег, а потопа все нет и нет...
А Витя Шершень, хозяин нескольких продовольственных ларьков, покупал в Битцевском комплексе новый автомобиль. Происхождения он был самого что ни на есть демократического, в детском возрасте злобно завидовал владельцам велосипедов, на первой своей машине, "копейке", ездил под национальным флагом, и как только у него появилась возможность приобрести настоящий автомобиль, словно какое затмение с ним случилось на почве экономии и расчета, словно обуял его пункт несоразмерности качества и цены. Скажем, присмотрел он в тот день "лендровер" девяносто пятого года выпуска и крепко призадумался над комментарием продавца: зажигание у автомобиля, по словам продавца, было электронное, сцепление автомат, бортовой компьютер контролировал расход топлива, имелась тракторная передача и лебедка с якорем, миниатюрный телевизор и пуленепробиваемое стекло, - словом, чистая греза, а не автомобиль, вот только цена кусалась и пункт несоразмерности вгонял в беспочвенную тоску. Витя Шершень походил вокруг "лендровера", погладил ладонью передние крылья, заглянул под капот и удостоверился в наличии основных агрегатов, подергал дверцы, подержался за выхлопную трубу и молвил:
– Хорошая машина, ничего не скажешь, вот если бы она еще без бензина ездила, самостоятельно, - тогда да...
Видимо, это в нем говорил застарелый ген мироеда и кулака.
А Николай Иванович Спиридонов, главный инженер московской пуговичной фабрики имени Бакунина, в тот день что-то почувствовал себя плохо. Ни с того,
Дома он долго ходил взад-вперед от застекленной двери до письменного стола, прислушиваясь к биению своего сердца и раздумывая о том, что за недуг с ним приключился, потом решил поставить себе градусник и прилег. Когда через десять минут он вытащил градусник из-под мышки, с ним от ужаса едва не случился обморок: ртуть поднялась до отметки сорок один градус и две десятых. "Это конец!" - сказал себе внутренним голосом Николай Иванович и почувствовал, как у него холодеют ноги. Сердце защемила тоска, на глаза навернулись слезы и так вдруг стало жаль жизни, деревьев за окном, счастливых воробьев, чирикавших во всю глотку, жены Нины, которая теперь останется на бобах или, еще того чище, скоропалительно выскочит замуж за какого-нибудь пошлого молодца, своей пуговичной фабрики имени Бакунина, что хоть волком вой; и завыл бы Николай Иванович, от всей души завыл бы, убитый горем, кабы не соседи за стеной, которые чуть что, сразу вызывали наряд милиции по 02. Завещание, во всяком случае, следовало написать, и, преодолевая дурноту, то и дело подкатывавшую к горлу, Николай Иванович поднялся с дивана и сел за стол. Он потянул к себе лист бумаги, вытащил из нефритового стакана паркеровскую авторучку, нехорошо крякнул и записал первые, обязательные слова: "Находясь в здравом рассудке и твердой памяти, завещаю..."
Удивительное дело: излагая свою последнюю волю, он управлялся самой незамысловатой прозой, которая местами еще и грешила канцеляризмами, но мало-помалу слог завещания становился все возвышенней и пышнее, пошли гиперболы, аллегории, вдруг сама собой проклюнулась рифма, и Николай Иванович даже не заметил, как у него из-под пера потекли стихи. Сочинялось о старости, о неизбежности ухода, о смертной тоске, и то, что началось словами: "Находясь в здравом рассудке и твердой памяти, завещаю...", фантастическим образом завершалось такой строфой:
А вот другая бабка,
Эта - лежит на лавке, как мешок,
В ее глазах погасло лето,
В ее глазах идет снежок.
"А ведь поэт, настоящий поэт!" - воскликнул Николай Иванович внутренним голосом, перечитавши свои стихи. И ему стало так больно из-за того, что поэтический дар проснулся в нем накануне смерти и после него останется одно-единственное стихотворение приблизительно в двести строк, что он уронил голову на бумагу и зарыдал.
А Витя Шершень так и не купил себе новый автомобиль. Он был сильно зол на пункт несоразмерности качества и цены, который совершенно овладел им в последнее время и осрамил в глазах всех продавцов юго-западного округа, он был несчастлив, поскольку не чувствовал себя вполне русским человеком, которому и в трезвом виде море по колено, и в конце концов решил раз и навсегда вытравить из себя застарелый ген мироеда и кулака. Засел он на три дня в ресторане гостиницы "Метрополь" и так крепко поиздержался, что напоследок официант пожертвовал ему полторы тысячи на метро.
А киллер Андрюша Миллер около девяти часов утра, в то время как Витя Шершень продирал глаза после запоя и Николай Иванович Спиридонов рыдал, уронив голову на бумагу, поджидал на лестничной площадке своего бывшего учителя физкультуры, мусоля в кармане полупальто пистолет "ТТ". Этажом выше хлопнула дверь, Андрюша снял оружие с предохранителя, одним махом одолел два пролета и тронул учителя за плечо. Бывший физрук сразу его узнал.
– А-а! Миллер, прогульщик несчастный, двоечник, шалопай!
– сказал он, улыбаясь весело и несколько ядовито.
– Ну, чем занимаешься, как живешь?
Рука у Андрюши, что называется, дрогнула, поскольку не ответить на вопрос педагога было нельзя, и пистолет так и остался лежать в кармане.
– Живу я хорошо, - ответил Андрюша, - на пять миллионов в месяц. А профессия моя - киллер. То есть ликвидатор по заказу, вроде фирмы "Заря", как раньше окно помыть.
– Вот еще слово дурацкое выдумали: "киллер"...
– сказал физрук, нахмурился и добавил: - Ну какой ты, Андрюша, киллер, урка ты, мокрушник, сокольническая шпана.