Жирнов и Писулин

Вячеслав Пьецух

Жирнов и Писулин

Жирнов и Писулин были пастухи, жившие в деревне Голубая Дача, которая соединялась с внешним миром дорогой настолько колдобистой и разбитой, какой только может быть дорога, если нарочно ее изрыть. Деревня это была сравнительно новая: в шестидесятых годах тут построился первый секретарь райкома Брюханов, облюбовавший себе место на правом берегу Волги, но потом что-то разонравилось ему место, и постройку забросили, хотя сруб уже подвели под крышу и даже, по распоряжению Брюханова, выкрасили бревна в нежно-голубой цвет. Со временем тут появилось еще несколько изб, которые строили для молодоженов плотники из Погорелого Городища, а на самой голубой даче всегда жили колхозные

пастухи. Житье это имело некоторые сложности, так как полы в доме были только черные, оконные рамы заделывались полиэтиленовой пленкой, печкой служила железная бочка из-под солярки, а мебелью - два волосяных матраса и сосновые чурбаки, но в общем жить было можно, хотя и без затей вроде электричества, до которых стал охоч земледелец в наше блажное время.

Жирнов и Писулин были мужики местные - один родился в Михальках, а другой в Углах. В первой молодости оба уехали из деревни, какое-то время работали во Ржеве на мясокомбинате, потом учились в техникуме на садоводов, а потом угодили в один и тот же лагерь: Жирнов за драку, а Писулин за кражу двух мешков сахара и одного ящика дагестанского коньяку. Отсидев положенное, они вместе освободились, вернулись в родные места и нанялись в пастухи. Дело это, как известно, привольное, здоровое, и быть бы им самим этакими бычками, кабы не пристрастие к алкоголю. Председатель Борис Петрович им в другой раз говорит:

– Что же вы, суки, так безобразно пьете?!

– Сейчас скажу, - отвечает ему Жирнов.
– Натура у нас с Писулиным очень крутая, и ее все время приходится разводить.

Председатель Борис Петрович сплюнет в сердцах и пойдет по своим делам, а Писулин добавит, глядя ему в спину с недоумением и укором:

– И чего он к нам придирается, не пойму! Вон зоотехник Иванов два года до дома дойти не может, и ничего, а мимо нас Петрович сроду не пройдет, чтобы не поинтересоваться про нашу пьянку!

По летней поре, в четвертом часу утра, за ними в Голубую Дачу заезжает вахтовый грузовик и отвозит к загону, образованному поскотиной, где растет десяток-другой берез, обглоданных метра на два от комля вверх; тут, стоя по щиколотки в навозе, пастухов дожидаются полторы сотни телочек и бычков, которые поднимают приветный рев, как только завидят вахтовый грузовик или, по темному времени, заслышат его мотор. Жирнов и Писулин сначала гонят стадо по-над Воронкой, потом мимо Михальков, где Жирнов начинает щелкать кнутом безо всякой надобности и крыть молодняк отвратительным матом, а Пастухова собака Альма заливается лаем и с особым усердием гоняет отставших животных, точно ей хочется показать деревенским псам, что собака при должности и собака на цепи - это отнюдь не одно и то же. В Михальках пастухи разживаются самогоном или "казенной" водкой, но пьют розно, то есть по очереди: один день Писулин бывает выпивши, а Жирнов безобразно пьян, другой день Жирнов бывает выпивши, а Писулин безобразно пьян, иначе им со стадом не совладать. Соответственно очередности то Писулин тащит Жирнова на закорках, когда стадо возвращается в свой загон, то Жирнов тащит Писулина, и в это время на них бывает занимательно посмотреть: один сидит на закорках, безжизненно свесив ноги, и либо спит, либо горланит песню, а другой тащит товарища, бледно-розовый от натуги, кое-как управляется кнутом, понукая стадо, и ругается почем зря. Правда, бывают случаи, когда они напиваются заодно, тогда оба заваливаются где попало, хотя бы посредине проезжей части, и собака Альма свирепо стережет их кромешный сон. Как-то зимой, в феврале, когда стояли такие трескучие морозы, что дерево давало стеклянный звук, Жирнов с Писулиным выпили по литру водки на брата, улеглись в Столетове возле магазина, проспали в снегу довольно продолжительное время - и ничего... Пьяный Жирнов дуреет и мелет всякую чепуху, а у пьяного Писулина только появляется на лице

дурацкое выражение, какое можно наблюдать у собак, когда они ловят мух. На спиртное деньги у них почему-то всегда найдутся, а вот на провизию не всегда. Писулин по этому поводу говорит:

– Если русский мужик захочет, он приноровится не то что из водки, из воздуха калории извлекать.

Получают они в колхозе, как говорится, гроши, но то дрова кому наколют, то покосят у дачников из расчета тысяча рублей сотка, а сено продадут, то потихоньку жердей нарубят и то же самое, продадут; в самых крайних случаях они могут почистить дачку. Однако эти операции им отчего-то не задаются, и в двух случаях, когда Жирнов с Писулиным решались почистить дачку, они в первый раз стяжали библиотеку томов приблизительно в пятьдесят, а в другой раз похитили оцинкованное корыто. Едят они главным образом хлеб, пшенный концентрат и варево из требухи, которой снабжает их вся округа.

Вечерами они возвращаются на свою голубую дачу, и один начинает растапливать печку, чтобы затем наладить пшенную кашу или варево из требухи, а другой заваливается спать, просыпается что-нибудь через час, причем совершенно трезвым, и они принимаются за еду. После трапезы всегда начинается разговор, - отвлеченный и отчасти странный для деревенского человека, - ибо больше им делать нечего: за отсутствием электричества ни телевизора, ни радио у них нет, газеты они по бедности не выписывают, украденные некогда книги Писулин давно прочел, а Жирнов извел их после на самокрутки. Темы у пастухов две: есть ли Бог и можно ли за вечер выпить канистру водки.

Вечер; в избе догорает печка, в которой постреливают головешки, и осторожно возится в углу мышь; на дворе еще светло, хотя солнце с полчаса как закатилось за тот берег Волги, оставив после себя золотое зарево, точно в напоминание о погожем осеннем дне; Жирнов и Писулин сидят на ступеньках крыльца и нехорошими глазами глядят на дорогу, колдобистую и разбитую, какой только может быть дорога, если нарочно ее изрыть.

– Смотрю я на нашу Альму, - говорит Писулин, - и прямо завидки меня берут! Живет себе собака и знать не знает, что жизнь у нее - собачья. И смерти она не боится, потому что ей невдомек, что бывает смерть...

– Ты сам-то что, смерти боишься, что ли?
– спрашивает Жирнов.

– А то нет!

– Ну и дурак! Как-нибудь не проснешься с перепою, и все дела [оба умерли от цирроза печени в 1994 году с разницей в две недели].

– Это еще хуже. А что, если Бог есть и на небе с тебя спросится по всей форме?! В таком случае хоть завязывай с пьянкой, потому что как же это я предстану перед Богом в нетрезвом виде... Он мне, наверное, так и скажет: "Ты что, парень, осатанел?!"

Жирнов посоветовал:

– А ты ему говори: хоть ты меня, ваше преосвященство, собакам отдай на съедение, а на трезвую голову жить в России невмоготу.

– Только если Бог есть, чего бы мы с тобой керосинили круглый год? Ведь народ у нас почему пьет напропалую? Потому что он ведет беспросветную жизнь и ему ничего не надо. А если бы Бог точно существовал, то народ бы еще подумал, что ему лучше: выжрать стакан и набезобразничать или найти вечный приют в раю.

– Да нет никакого Бога!
– сказал Жирнов.
– Если бы он был, то давно бы запретил наше болванское государство.

– Не скажи!
– возражает ему Писулин.
– Я вот как-то выпил в Зубцове и лег ночевать под танк. Ну, ты знаешь: там у них танк стоит в виде памятника - так вот я под ним и устроился ночевать. Просыпаюсь с бодуна, глядь - а возле меня стоит почти полная бутылка молдавского коньяку!.. Ну и кто, по-твоему, мне поднес?!

Жирнов ничего на это не отвечает, и некоторое время они молчат. Наконец Жирнов, позевывая, говорит:

– Пошли, что ли, в чум?..

Писулин ему:

– Пошли...