Киммерийское лето
Шрифт:
Ника выходит из закусочной, долго стоит на троллейбусной остановке и, пропустив две переполненные, забирается наконец в относительно свободную «восьмерку». Через четверть часа ей, полузадушенной и с оттоптанными ногами, удается выдраться из троллейбуса у Консерватории; дальше она идет по тихой улице Станкевича, сворачивает на Горького, доходит до Моссовета и решительно поворачивает обратно — к светящемуся сквозь туман глобусу Центрального телеграфа. Сначала она звонит домой предупредить дуэнью, что задержится. Потом идет в главный зал и заказывает срочный разговор с Новосибирском.
Возвращается она поздно. Дина Николаевна уже начала было волноваться, однако успокоилась, узнав, что Ника выполняла важное общественное поручение по комсомольской линии.
— Ложись скорее спать, — говорит она, — у тебя ужасно утомленный вид. Впрочем, я в твои годы вообще не спала. Помню, когда начиналась сплошная коллективизация, нас однажды всех вызывают ночью в райком и…
— Извините, Дина Николаевна, — вежливо говорит Ника. — Я чуть не забыла — мы едем на картошку, дней на десять.
— На картошку — сейчас?
— Д-да, кажется, ее нужно… перебирать, что ли, я не совсем поняла.
— Как странно! Ну что ж, раз посылают, значит надо. Когда ты едешь?
— Наверное, завтра, то есть определенно завтра, да. Сразу после школы. И вот я не знаю, стоит ли вам беспокоиться, приезжать сюда вечером…
— Да нет, зачем же, — задумчиво говорит Дина Николаевна. — Зачем же мне в такую даль, я ведь каждый день после работы еду навестить кота — соседи-то его кормят, но все равно ему без меня тоскливо, — так я уж тогда завтра дома и останусь. Ну, а ты позвонишь мне, если что-нибудь изменится.
— Разумеется, Дина Николаевна, я вам тотчас же позвоню.
Потом она долго лежит без сна, перебирая в памяти разговор со Светкой. Она сейчас удивительно спокойна, только вот почему-то не спится; даже странно, что несколько часов назад она могла истерически рыдать перед преподавательницей, могла накинуться на ни в чем не повинного Андрея. Ну да, тогда она еще волновалась, потому что еще ничего не было известно толком, а теперь что ж волноваться… теперь все предельно ясно. В один миг она потеряла все — все решительно. Мать, сестру, любимого. Его она тоже потеряла, потому что она не может ни рассказать ему такое о своей матери, ни скрыть этого. Лгать умолчанием, как лгали все эти годы ей?
Светка, конечно, смотрит на это иначе. Когда она спросила, знает ли Юрка, в трубке раздался смешок. «Лягушонок милый, это не из тех фамильных преданий, которыми супруги могут уютно обмениваться у камина, тебе не кажется?» Откуда у нее этот цинизм, эта жестокость… Впрочем, гены. «Где он сейчас? Надо полагать, работает в этом своем Новоуральске, — я, признаться, последнее время не интересовалась…» Она не интересовалась! Еще бы, зачем интересоваться жизнью брата, когда вокруг столько приятного — поездки на конгрессы, диссертация…
Она лежит без сна, в комнате тихо, где-то в стене негромко урчит водопроводная труба, по потолку изредка уже пробегают отсветы фар, запоздалые машины спешат куда-то — может быть, во Внуково, может быть, к симферопольскому самолету. Хотя вряд ли есть такие поздние рейсы — среди ночи. Да и кто сейчас полетит в Крым… там теперь тоже пусто и холодно, как и во всем мире.
Просыпается она очень рано, невыспавшаяся, с тяжелой головой, заставляет себя принять холодный душ и сесть за работу. Нужно написать это сочинение, раз уж она обещала; ей самой совершенно безразлично, но если Татьяна Викторовна хочет… Впрочем, работается ей, против ожидания, легко: тема живая, Маяковский все-таки, к тому же под рукой есть четвертый том Литературной энциклопедии. Закончив, Ника выключает настольную лампу и раздергивает шторы — над Ленинским проспектом встает ледяной туманный рассвет. Суббота, одиннадцатое октября.
Только войдя в класс, Ника вспоминает, что не приготовила ни одного урока, но это ее не волнует. На большой переменке она отдает Татьяне Викторовне сочинение; благополучно сходит и с неприготовленными уроками — никто ее в этот день не спрашивает, только на химии случается казус. К химии в десятом «А» относятся легко, это любимый предмет, особенно у мальчишек, потому что жизнерадостная молодая химичка по прозвищу Ленка-Енка прочно удерживает школьный рекорд по мини-юбкам.
— Так что, Ратманова, — бодро спрашивает рекордсменка, — отвечать будем?
— Не думаю, — говорит Ника, не вставая (на уроках Ленки-Енки это не принято).
— У меня вопрос, — басит Женька Карцев. — Лен-Иванна, что это за мода, говорят, новая появилась на Западе, макси?
— А ты, знаешь, поменьше насчет моды интересуйся, — парирует Ленка-Енка. — На тройках еле вылазишь, а туда же!
— Лен-Иванна! — взывает кто-то с задних парт. — А у кого пятерки, можно интересоваться модами?
— Ну, хватит! — кричит Ленка-Енка, стуча по столу карандашом. — Давай, Ратманова, давай, не тяни резину! На сегодня были ароматические углеводороды. Чего ты о них знаешь, выкладывай быстренько!
— Я о них совершенно ничего не знаю, — говорит Ника очень спокойно. — Духи какие-нибудь?
— Ты чего, не учила, что ли?
— Да, не учила.
— Понятно, — говорит Ленка-Енка почти с восхищением. — Ты что же это себе воображаешь, Ратманова, органику за тебя на выпускных кто сдавать будет, Менделеев?
— Едва ли.
— Вот и я тоже думаю, что едва ли он за тебя будет сдавать. Значит, так, Ратманова: оценку я тебе выставлять сейчас не буду, в общем-то мне из-за вас в двоечницах ходить тоже неохота, поэтому я тебя не спрашивала и ты мне не отвечала, ясно? А к следующему уроку выдашь мне все это как из пушки. Вот так!
— Ладно, — рассеянно говорит Ника, продолжая листать «Курьер».
На большой перемене, в буфете, она подходит к Питу.
— Послушай, ты после уроков занят?
— После пятого у меня факультатив по математике, а потом ничего. А что такое?
— Пит, приезжай, когда освободишься, вытащи мне магнитофон. Помнишь, ты в прошлом году вмонтировал его в ящик письменного стола…
— Помню, конечно. А зачем вытаскивать — поломался, что ли?
— Я его хочу продать, Пит, только ты, пожалуйста, никому не говори. Понимаешь?