Киммерийское лето

Слепухин Юрий Григорьевич

— Ну, как тебе тут? — спросил он, поставив фужеры на стол, и Ника, шагнув к нему, только хотела сказать, что ей тут очень хорошо, но не успела, потому что очутилась вдруг в его объятиях и повисла в воздухе, — у нее не стало ни голоса, ни дыхания, ни мыслей в голове, только страшно заколотилось сердце в каком-то блаженном ужасе. Прошла вечность, а может, и две, прежде чем его руки разжались и отпустили ее. Ника перевела дыхание, испытывая внезапную обморочную слабость, раскрыла глаза и увидела такой же испуг на его лице.

— Прости, — сказал он совсем тихо. — Я не хотел…

— Нет, нет, — шепнула она торопливо и, привстав на цыпочки, еще раз мимолетно коснулась губами его губ. — Я совсем не обиделась, что ты…

Она отступила к столу, отвернулась, замерла, глядя на прикнопленную к стене фотографию какого-то раскопа. Игнатьев за ее спиной несмело кашлянул.

— Там… эта сумка, — сказал он, явно чтобы что-то сказать. — Ее, наверное, разобрать нужно?

— Да, конечно, — ответила она, не оборачиваясь. — Выложи все куда-нибудь, я сейчас… Только пакет в голубой бумаге не трогай, там секрет.

Постояв так без единой мысли в голове, она подняла руку и осторожно, кончиками пальцев, тронула губы. Странно, они остались такими же, как и были. Первый поцелуй. Настоящий — первый. Она целовалась и раньше, ну хотя бы тогда с Игорем, когда укусила его за нос. Но ведь то было ненастоящее, понарошку. А теперь… «Я не буду умываться ни завтра утром, ни вечером, ни послезавтра», — решила Ника, снова зажмурившись в сладком ужасе…

Где-то за стеной прозвучали позывные «Маяка». Она опомнилась, посмотрела на часы.

— Дима, мы ничего не успеем, — ахнула она, — мне ведь еще нужно все это разогреть, покажи мне, где кухня…

— Можно здесь, на электроплитке, — у меня большая, на две конфорки. Иди, я тебе все покажу.

Накрыть они решили на низком преддиванном столике, сняв на пол приемник. За четверть часа до полуночи была украшена и елка. Игнатьев зажег свечи, выключил свет и достал из-за форточки сетку с шампанским и бутылкой болгарского «ризлинга».

— Ну что ж, Никион, проводим незабываемый шестьдесят девятый, — сказал он, ввинчивая штопор.

Ника подставила свой фужер.

— Да будет ему земля пухом, — провозгласила она торжественно и, не отрываясь, стала маленькими глотками пить ледяное кисловато-терпкое вино. — Дима, какой странный был год…

Она взяла что-то с тарелки, пожевала рассеянно и подперла щеку рукой, щурясь на колеблющиеся огоньки елочных свечей.

— Странный — это не то слово, — сказал Игнатьев. — Он дал мне тебя.

— А тебя — мне… Скажи, почему в жизни всегда все так перемешано? Хорошее — с плохим, горькое — с радостным…

— Наверное, иначе бы мы не отличали одно от другого?

— Не знаю, — Ника задумчиво покачала головой. — По-моему, хорошее — это всегда хорошее.

— Да, но иногда его просто не замечаешь. Ну, вот как здоровье — пока не заболеешь, не поймешь, что значит быть здоровым.

— Может быть. Странно все-таки, что именно в тот год, когда я тебя встретила, у меня случилось такое… дома… Найти тебя, потерять родителей…

— Не нужно так, Никион, ты их не потеряла.

— Ладно, Дима, не будем сегодня об этом говорить. Знаешь, у меня есть для тебя один подарок, только я не знаю, понравится ли, так трудно было тебе что-то найти…

— Понравится, заранее знаю. У меня для тебя тоже есть.

— Правда? Но вот я не знаю, когда это полагается вручать — сейчас или потом, когда будут бить часы?

— А они, возможно, уже бьют. Сейчас включу приемник.

— Ну хорошо, мы тогда поздравим друг друга, а потом обменяемся подарками… Дима, ты только ешь, пожалуйста, я ведь специально готовила. Разве не вкусно?

— Очень вкусно, что ты, но ты и сама ничего не ешь.

— Я буду, не думай, я ужасно прожорливая — помнишь, я в отряде всегда просила добавки?

Когда приемник прогрелся и заработал, диктор дочитывал последние слова правительственного поздравления. Игнатьев ободрал фольгу и стал раскручивать проволочку, Ника поставила рядышком оба фужера. Пробка выстрелила одновременно с первым ударом курантов.

— Какая синхронность, — одобрительно сказала Ника. — Мне побольше пены, я ее ужасно люблю…

— Ну, с Новым годом, моя Никион, с новым счастьем…

— И тебя тоже… милый, — прошептала Ника.

Допив, она взяла лежащий рядом на диване пакет в голубой бумаге и протянула Игнатьеву:

— Это тебе мой подарок!

— Ну, ты просто молодец, — просиял он, развернув книги. — Квинта Курция у меня нет, а Хилков есть, но в очень плохом состоянии, — смотри, это ведь совсем как новый! Ну, спасибо… — Он обнял Нику за плечи, крепко прижал к себе. — А я для тебя тоже приготовил одну штуку… Это прабабкино, что ли, а мне досталось от тетки. Помнишь, я тебе рассказывал, тетка-историк, которая меня воспитывала. Она мне его как-то дала — это, говорит, для твоей будущей жены. Так что вот…

Он взял ее руку и надел на палец тяжелый золотой перстень с темным камнем.

— Ой, спасибо… — испуганно прошептала Ника. — Такой подарок, мне даже неловко… А что это за камень?

— Я не помню, она мне называла. Он меняет цвет — вечером кажется красным, видишь, как темное вино, а на солнце такой сине-зеленый. Нравится?

— Конечно, нравится, как ты можешь спрашивать, — зачарованно отозвалась Ника, пытаясь поймать камнем отсвет елочных огоньков. — Дима, а ты заметил, что ты сейчас сказал?