Шрифт:
Немецкий философ Берт Хеллингер говорил, что страна, победившая в войне, утрачивает свою внутреннюю сплоченность, и, после триумфа, начинает двигаться к распаду и гибели. Побежденная страна, таким образом, заставляет победившую с собою считаться.
Распад Советского Союза начался с его победы в Великой Отечественной Войне, хотя до триумфа он дошел не сразу. Вначале коммунистические идеалы перестали вызывать у граждан Советского Союза былое воодушевление, и поблекли в их глазах. Коммунистические идеологи, заметив расслабляющие настроения, начали усиливать коммунистическую пропаганду, и запугивать граждан близостью новой войны, чтобы объединить их перед лицом Всеобщей Опасности. Такой опасностью, по мнению идеологов, были все капиталистические страны, в том числе, и Германия. Таким образом, побежденная
Поскольку в советское время граждане СССР за границу практически не ездили, и о настоящем международном положении ничего не знали, то они толком даже не понимали, с кем им, в ближайшем будущем, прийдется воевать – то ли с немцами, то ли с американцами, то ли с японцами.
Я лично верила в войну с немцами, потому что с Великой Отечественной Войной и с немцами у меня с детства сложились свои собственные отношения.
В детсадовском возрасте Война и немцы были для меня связаны с военными песнями. В том возрасте Война большого места в моей жизни не занимала, потому что детей до школьного возраста советская идеология не трогала, пускала их на самотек, и позволяла им заниматься несмышлеными детскими делами. Безидейные детсадовцы, на свободе, увлеченно занимались всякой ерундой: слушали сказки про Нуф-нуфа и Василису Прекрасную, смотрели «Морозко», катались на лошадях, качались на качелях, распевали песню про «руди-руди-рыжика», рисовали красками, лепили, и радовались, ото всей души, безоблачному детству, не подозревая, что безоблачным детству осталось быть совсем недолго. – В первом классе школы советская идеология брала уже детей в оборот.
Военные песни я слушала из местного репродуктора. Этот репродуктор висел рядом с нашим садиком, и, чаще всего, не подавал особых признаков жизни. Но по советским праздникам он громко кричал советские лозунги, и пел советские песни. Песни его были, в основном, скучными, идеологическими, прославляющими социализм и поносящими Империализм, и интереса у меня они не вызывали. Большую часть репертуара репродуктора я пропускала мимо ушей, и занималась своими безидейными детсадовскими делами,– благо, сложная международная обстановка и гонка вооружений тогда еще меня не касались.
Но у репродуктора было несколько особенных песен, которые я мимо ушей никогда не пропускала.
Когда начиналась песня «На безымянной высоте», то, чем бы я до этого ни занималась, я оставляла свои дела, и начинала ее слушать. Хотя песню эту я слышала уже не раз, но слушала я ее, как будто, каждый раз заново. С первых ее слов, с дымящейся рощи и горящего заката, песня вызывала у меня предчувствие беды. И предчувствие каждый раз подтверждалось, и беда каждый раз приходила. И каждый раз из восемнадцати ребят оставались в живых только трое, а остальные ребята оставались лежать в темноте. Но снова светилась ракета, и снова начинали кружиться «мессеры», и немцы снова начинали атаковать, а бойцы снова начинали отбивать немецкие атаки, хотя Победа для бойцов была лишь несбыточной мечтой.
Песня про сражение на безымянной высоте была для меня очень личной и важной песней, хотя никто из моих близких о военных сражениях мне никогда не рассказывал. Наверное, все дело было в певце, который, как будто, и не выступал вовсе по радио, а просто рассказывал про то, что случилось с ним однажды в бою. И его рассказ-песня не был похож на крикливые социалистические песни, в которых певцы угрожали, вещали, и пророчили, а был похож на рассказы знакомых мне людей, вспоминающих о своей собственной жизни. В рассказах знакомых людей никогда не было глупого воодушевления и социалистического пафоса. Напротив, они были такими сдержанными и незамысловатыми, какими реальные рассказы всегда и бывают. Слушая певца, даже и в голову прийти не могло, что пел он, на самом деле, на весь Советский Союз, и что слушала его в это время не только я, но и вся страна. Казалось, что певец доверял только мне одной нечто для него очень важное и памятное.
Была еще одна песня, которая задевала меня так же сильно, как и песня про безымянную высоту. Это была песня про «травой заросший бугорок» и про солдата. В той песне солдат вернулся с Войны домой, и узнал, что враги сожгли его хату, и убили его семью. Солдат нашел в поле заросший бугорок,
И еще одна песня была. То, что эта песня- не военная, я догадалась гораздо позже. Но тогда я думала, что эта песня тоже была про Войну. В ней были слова «как ты посмела не ответить». Еще в ней была «вьюга», «черное небо», и «все смешалось». Певец «шел сквозь вьюгу», как «шел солдат во имя жизни», и не мог найти свою любимую женщину, как солдат, у которого враги сожгли хату, не мог найти Прасковью. Но этот певец свою любимую женщину еще найти мог, потому что он пел: «до тебя я дойду все равно».
Я понимала эти песни в соответствии со своим возрастом. Как впоследствии оказалось, даже мое детское понимание было к истине гораздо ближе, чем понимание моих школьных учителей и советской педагогики. Благодаря этим песням, я пройдя через все сложности милитаристского воспитания, смогла сохранить веру в патриотизм,– в настоящий патриотизм: не такой, который кричит лозунги и «бьет врагов» пафосной болтовней, а такой, который говорит немного, но бьет врагов мужественно и беспощадно.
Я не знала фамилий Магомаева и Бернеса, но то, что я знала их песни, сослужило мне хорошую службу. Впоследствии, когда я пошла в школу, и напрямую столкнулась с советской идеологией, одержимой военным психозом, и с тем, что в школе детей заставляли смотреть зверские фильмы, жить в постоянном страхе от того, что «завтра снова война», ходить на милитаристские парады, выкрикивать угрозы Империализму, и махать на империалистов флагами, то именно Магомаев и Бернес помогли мне сохранить понимание того, что защита Родины- это, на самом деле, здравое и вразумительное дело, и что подвиги во имя Родины- тоже здравы, толковы и вразумительны.
Почему я опять говорю о Магомаеве, если в школе я, конечно же, поняла, что Магомаев пел вовсе не про Войну, а про мирную жизнь? Потому- что в Магомаеве и в его песнях было много такого, что было в мужчинах-воинах из военных песен. Такого, что было и в песнях Бернеса, и в песнях ансамбля Александрова, и в более поздних песнях Владимира Высоцкого (которого ветераны считали фронтовиком), и в хороших военных фильмах.
Советская школа и предназначалась-то не столько для образования детей, сколько для формирования из детей маленьких стойких солдатиков, будущих Защитников Отечества. Поскольку Советская Страна жила в окружении «акул империализма», и каждую минуту ожидала на себя их нападения, то всю надежду на свою защиту Родина возлагала на детей и на то, что они быстро, очень быстро встанут в строй защитников Отечества.
Когда я пошла в первый класс школы, то школа стала для меня настоящим шоком. На меня внезапно навалилось множество таких обязанностей, которых раньше не было. Школа взялась за меня и за моих одноклассников, вчерашних детсадовцев, так круто, что наше безоблачное детство развеялось, как невесомая дымка. У первоклассников не осталось ничего, кроме как: «учиться, учиться и учиться», «трудиться, трудиться и трудиться»,– и все такое, что завещал нам Великий Ленин (у которого всегда находился подходящий завет на любой случай жизни), и чему учила нас Коммунистическая Партия. Мы и трудились, как нам было велено, над прописями и счетными палочками, но школе и этого казалось недостаточно. Едва мы отпраздновали праздник букваря, как школа занялась с нами патриотическим воспитанием. Ведь тянуть дальше было никак нельзя: вдруг завтра на нас нападут «акулы империализма», а мы в свои 8 лет до сих пор к этому не были готовы. Видя нашу отсталость, учительница специально подобрала для нас фильм пострашнее, и повела весь наш класс в кинотеатр этот фильм смотреть.