«Кино» с самого начала и до самого конца
Шрифт:
Наконец-то появился Пиня. Оказалось, что его все-таки задержали ретивые милиционеры у «Юбилейного», и он провел три часа в отделении милиции вместе с известным ленинградским музыкальным критиком Садчиковым, которого тоже замели под горячую руку.
– Надоела эта возня, – сказал Цой, выслушав рассказ Пини о его злоключениях. – Пора в Крым, Рыба.
– Через недельку поедем. Олег уже заказал билеты.
– Ну что, завтра-то на «Блиц» пойдем? – поинтересовался в очередной раз пострадавший за попс Пиня.
– Пойдем, куда же нам деваться…
– Завтра, кстати, у «Аквариума» концерт, – сказал я. Уже не помню, кто тогда сообщил мне об этом, – кто-то позвонил утром, а я совсем было забыл об этом в свете последних трагических событий.
– А где? – спросил Цой.
– Где-то здесь, на Космонавтов, на квартире у кого-то.
– А когда?
– Да днем. На «Блиц» успеем, если что.
– Ну, пойдем, конечно, на «Аквариум», а там посмотрим.
С Гребенщиковым Цой уже был знаком, правда не очень близко. Они встретились где-то в электричке, возвращаясь с какого-то очередного загородного концерта. Цой пел «Друзей» для друзей, ехавших вместе с ним, Борис был уже наслышан о нем от Троицкого; короче говоря, они встретились, да и должны были встретиться – это только в физике одноименные заряды отталкиваются, а в жизни – наоборот, притягиваются.
На другой день желающие послушать «Аквариум» должны были подойти на угол проспекта Космонавтов и улицы Типанова к ларьку «Мороженое».
Торговец мороженым, пожилой симпатичный дядька, был встревожен – уже полчаса вокруг его киоска молча ходили какие-то молодые люди, прилично одетые, и количество их все возрастало и возрастало. Молодые люди друг с другом не разговаривали, без конца курили и посматривали на часы. На комиссию ОБХСС они были не похожи, на грабителей – тоже, мороженого не покупали, и продавец, как и всякий советский человек, волновался от такого непонятного внимания к своему ларьку. Мы подошли на место встречи и мрачно купили по одному эскимо, чем окончательно ввели продавца в состояние тихой паники. Он посмотрел на Цоя с его корейским лицом, закатанными рукавами футболки и выдвинутой вперед челюстью, на Пиню, который улыбался, показывая отсутствие передних зубов, и на меня и подумал, видимо: «Ну вот, начинается…» Он был недалек от истины – действительно, начиналось.
– Привет всем! – услышали мы чей-то громкий веселый голос. Это кричал подходивший к нам со стороны винного отдела гастронома добродушный крепыш небольшого роста, с широкополой шляпой на голове. Это был некто Сорокин, или, как его называли друзья, де Тремуль. Де Тремуль поздоровался за руку с двумя или тремя молодыми людьми, что стояли у ларька, остальным кивнул и сказал: – Ну, пошли.
Мы пришли в такую же, как и моя, двухкомнатную квартиру хрущевского образца. Всей публики здесь собралось человек пятьдесят. Присутствующие сдали по рублю – по два де Тремулю: квартирные концерты выгодно отличались от рок-клубовских тем, что музыканты тут получали хоть какие-то деньги. Рок-клуб в те времена ни копеечки никому не платил. Сдали по рублю и мы, поскольку знали, что эти деньги пойдут не в какой-нибудь Госконцерт, а непосредственно в «Аквариум», члены которого были по респектабельности примерно на нашем уровне.
Зрители расположились на полу, а на диване у стены – «Аквариум» в лице Б. Г., Дюши Романова (не путать с Дюшей Михайловым из «Пилигрима» и «Объекта насмешек») и Фана – Михаила Фанштейна-Васильева. Михаил работал на бонгах, Б. Г. и Дюша пели в два голоса и играли на гитарах, и это было, как всегда, здорово. Нет смысла рассказывать здесь о том, как и что они играли, – те, кто любит «Аквариум», знают это и слышали десятки раз, а тем, кто не любит, бессмысленно объяснять, что белое – это белое, а черное – черное.
Зрители знали наизусть почти все песни, которые Борис пел, и подпевали ему вполголоса – кричать, как и топать ногами, аплодировать, свистеть было строго запрещено хозяевами – соседи могли запросто вызвать милицию, и это могло обернуться самым мрачным образом как для хозяев, так и для музыкантов. «Аквариум» все время тогда держался на мушке КГБ и считался одним из самых отъявленных врагов Советской власти в нашем городе.
– А сейчас, может быть, один присутствующий здесь юноша споет свою замечательную песню «Мои друзья», – сказал Борис и посмотрел на Цоя. Тот не смутился, взял у Б. Г. гитару и сказал мне:
– Леша, подыграй мне, пожалуйста.
Я взял гитару, поданную мне Дюшей, и мы сыграли «Моих друзей» и новую песню Цоя, очередное буги а-ля Марк Болан под названием «Папа, твой сын никем не хочет быть». Это было настоящее буги, которое в Союзе не играет никто практически, за исключением того же Майка:
Мне все равно – работать где и кем,Мне все равно – когда и что я съем,Мне все равно – проснусь я или нет!А мне еще только двадцать лет.Папа, твой сын никем не хочет быть…Папа, твой сын никем не хочет быть…Папа, твой сын никем не хочет быть,А что делать?..– Кто эти чудесные молодые люди? – спросил де Тремуль у Бориса. Публика, которая в основном состояла из студентов университета или уже окончивших это учебное заведение, тоже заинтересованно смотрела на Цоя, им понравились его песни, и они не проигрывали на фоне «Аквариума» – это было что-то новое, свежее, не похожее на грохочущие рок-клубовские группы.
– Это молодые ленинградские панки, – ответил Борис де Тремулю.
Цой недовольно повел головой, но промолчал. К этому времени мы уже не любили, чтобы нас называли панками, – мы были натуральными битниками, обожали буги-вуги и внешне заметно уже отличались от «Автоматических удовлетворителей». Большинство же сидящих в квартире зрителей боготворило Бориса и прислушивалось к каждому его слову. Поэтому на какое-то время в Ленинграде возникла некая путаница – студенты университета стали считать, что панки – это такие милые тихие ребята, которые играют и поют красивые мелодичные песенки, танцуют буги-вуги и занимаются изучением творчества Гребенщикова.
Нам уже пора было собираться на концерт в «Юбилейный», и мы тепло простились с «Аквариумом» и публикой, пообещали встречаться с Борисом и покинули гостеприимную квартиру. Мы шли по залитому солнцем проспекту Космонавтов, и Цой напевал: «Какая рыба в океане плавает быстрее всех?..»
Глава 6
– Что будем играть? – спросил Витька.
– Твои вещи, конечно. Вещи-то клевые, – ответил Олег, увертываясь от дыма подгорающего костра.
– И твои. – Витька посмотрел на меня.
– Ну, не знаю, – сказал я, – они все-таки более панковские. Если у меня будет что-нибудь битовое, то можно и мои, но твои мне пока больше нравятся.
– Ну нет, надо что-то новое писать, насчет готовых я что-то сомневаюсь. Ну, «Друзей» можно делать, «Восьмиклассница» – она очень простенькая, я боюсь, что будет неинтересно…
– Не комплексуй, отличная песня! – сказал Олег.
– Да?
– Конечно.
– Ты так считаешь?
– Да тут и считать нечего. Всем же нравится.