Киноповести
Шрифт:
Цыганистый с надрывом голос больно ударил по трем потревоженным сердцам. Трое, притихнув, внимательно слушали.
«Скажи ты мне, скажи ты мне,Что любишь меня.Что любишь меня.Скажи ты мне, скажи ты мне,Что любишь ты меня...»—стонал, молил голос.
Сеня, пытаясь унять боль и волнение, хмурился, шваркал носом. Ни на кого не смотрел.
Валя
Иван курил, тоже слегка хмурился, смотрел вниз, как виноватый.
«Когда порой тебя не вижу,Грустна, задумчива сижу,Когда речей твоих не слышу,Мне кажется,— я не живу».Слушают...
Сеня...
Иван...
Валя...
«Скажи ты мне, скажи ты мне,Что любишь меня.Что любишь меня.Скажи ты мне, скажи ты мне,Что любишь ты меня».«Она» допела... Сене невмоготу было оставаться здесь еще. Он вскочил, глянул на часы...
— Я ж опаздываю! Елки на мать, у меня же дел полно еще!
— Уху-то,— сказала Валя.
— Не хочу,— сказал на ходу Сеня и вышел, не оглянувшись.
— Хорошая песня,— похвалила Валя.— Душевная.
Иван встал с места, принялся ходить по избе.
— Сенька все видел.
Валя резко обернулась к нему... Ждала, что он еще скажет.
— Ну? Что дальше?
— Все. Отнял все-таки сумку-то... Встретил на дороге и отнял. Среди бела дня.
— Так...— Валя села на стул, положила руки на колени.— Жалко?
— Жалко.
— Что же теперь делать-то? Ограбил нищих — ни стыда, ни совести, теперь хватай меня, догоняй этих нищих и отдавай обратно.— Валя насмешливо и недобро, прищурила глаза.— А как же?
Иван остановился перед ней. Тоже резковато заговорил:
— А усмешка вот эта... она ни к чему! Больно мне, ты можешь понять?
— Нет, не могу. Ты куда приехал-то? К нищим, к темным... И хочешь, чтобы его тут понимали. Не поймем мы.
— Ну и к черту все!— Иван обозлился.— И нечего толковать. Вас, я вижу, не тронь здесь: «Мы темные, такие-сякие»...
— Да не мы, а ты нас сюда жалеть-то приехал, болеть за нас.
— Значит, уехать надо!
— Уезжай, правильно. А то мы тут с жалобами полезли со всех сторон... с любовью. Обрадовались.
— Перестань так говорить!— резко сказал Иван.— Если не понимаешь, слушай, что другие говорят.
— Вот теперь понятно.— Валя встала, подошла к рукомойнику, сполоснула руки, вытерла их... И вышла.
Иван сел к столу, склонился на руки... Болезненно сморщился, скрипнул зубами.
— Ммх...
Встал, начал ходить.
Сеня пришел на берег родной своей бурной реки.
Река здесь врывалась в теснину, кипела, катила крутую волну. Купались в ней редко — холодно и опасно.
Неподалеку от деревни находился санаторий — белел издали поместьем.
Дул ветерок, похоже, нагоняло дождя. Река была вовсе неприветлива...
На берегу собрались туристы, отдыхающие... Смотрели на реку, бросали ей в рассерженную морду палки. Кто-то, глядя на эти палки, обнаружил такую закономерность:
— Смотри, чем дальше палка от берега, тем дольше ее не выбрасывает.
— Да.
— Простите, сэр,— это велосипед.
— Почему?
— Это давно известно. Корабли в шторм стараются уйти подальше от берега.
— Я думал не о законе как таковом, а о том, что это... похоже на людей.
— ??
— Сильные идут дальше. В результате: в шторм... в житейский, так сказать, шторм выживают наиболее сильные — кто дальше отгребется.
— Это слишком умно...
— Это слишком неверно, чтобы быть умным.
— Почему?
— Вопрос: как оказаться подальше от берега?
— Я же и говорю: наиболее сильные...
— А может быть, так: наиболее хитрые?
— Это другое дело. Возможно...
— Ничего не другое. Есть задача: как выжить в житейский шторм? И есть решение ее: выживают наиболее «легкие» — любой ценой. Можно за баркас зацепиться...
— Это по чьему-то опыту, что ли?
— По опыту сильных.
— Я имел в виду другую силу — настоящую.
— Важен результат...
В этот момент Сеня появился на берегу.
— Освежиться, что ли, малость!— сказал он.
— Куда вы?— удивились очкарики.— Вы же простынете! Вода — пять градусов.
— Простынете...
Сенька даже не посмотрел на очкариков. (Там была девушка среди них, Сеня на них на всех обиделся.) Снял рубаху, штаны... Поднял большой камень, покидал с руки на руку — для разминки. Бросил камень, сделал несколько приседаний и похромал волнам навстречу. Очкарики смотрели на него.
— Остановите его, он же захлебнется!— вырвалось у девушки. (Девушка еще и в штанах, черт бы их побрал с этими штанами. Моду взяли!)
— Здешний, наверно.
— По-моему, он к своим тридцати шести добавил еще сорок градусов.
Сенька взмахнул руками, крикнул.
— Эх, роднуля!— И нырнул в «набежавшую волну». И поплыл. Плыл саженками, красиво, пожалуй, слишком красиво — нерасчетливо. Плыл и плыл, орал, когда на него катилась волна:
— Давай!
Подныривал под волну, выскакивал и опять орал:
— Хорошо! Давай еще!..
— Сибиряк,— сказали на берегу.— Все нипочем.
— Верных семьдесят шесть градусов.
— Давай!— орал Сеня.— Роднуля!
Но тут «роднуля» подмахнула высокую крутую волну... Сеня хлебнул раз, другой, закашлялся... А «роднуля» все накатывала, все била наглеца. Сеня закрутился на месте, стараясь высунуть голову повыше. «Роднуля» била и била его холодными мягкими лапами, толкала вглубь...
— ...сы-ы!— донеслось на берег.— Тру-у-сы спали-и!.. Тону!
Очкарики заволновались.