Киноповести
Шрифт:
— Я бы их так запомнил... Хорошая песня.
— Куда путь держим?— спросил профессор.
— В Крым.— Курносый присел на диван.— Второй раз. Опять радикулит... Замучил.
— Болит?— посочувствовала Нюра.
— Болит,— отмахнулся курносый, настраиваясь поговорить о другом.— Во народу где! Идешь по пляжу — тут женщина голая, там голая — валяются. Идешь, переступаешь через их...
— Совсем голые?!— удивилась Нюра.
— Зачем? В купальниках. Но это же так — фикция. Я сперва в трусах ходил, потом мне один посоветовал: «Купи плавки!» Так они что там делают: по улице и то ходят вот в таких
— Ну да,— согласилась Нюра,— другая и по морде даст.
— Да нет, там это само собой разумеется. Но, вообще-то, неловко. Ну, мне там один тоже посоветовал: ты, говорит, купи темные очки — ни черта, говорит, не разберешь, куда смотришь...
— Во!
— Заходишь вечером в ресторан, берешь шашлык, а тут наяривают, тут наяривают!.. Он поет, а тут танцуют. Ну, танцуют, я скажу! Вот собаки! Сердце заходится. Так глядишь — вроде совестно, а потом подумаешь: нет, красиво! Если уж им не совестно, чего же мне-то совестно? Ритмичность... везде ритмичность. Там один тоже стоял: бесстыдники, говорит, что вытворяют! Ну, его тут же побрили: не нравится, говорят, не смотри. Иди спать. А один раз как дали «Очи черные», у меня на глазах слезы навернулись. Такое ощущение (осюсение), полезь на меня десять человек — не страшно. Я чуть не заплакал. А полезли куда-то на гору, я чуть не на карачках дополз — красота! На всех пароходах — музыка. Такое осюсение что музыка из воды идет. Спускаемся — опять в ресторан...
— Это ж сколько денег просадить можно?!— сказала нюра.—Тут ресторан, там ресторан...
— Они там на каждом шагу! Мне там один тоже говорит: первый и последний раз. Корову, говорит, целую ухнул. Нет, там есть пельменные, вообще-то. Три порции — от так от хватает...
...А в купе, где Иван, некто молодой, очень красивый, пел под гитару очень красивую песню — про «Россию-матушку».
«За Россию-матушку — все умны,За Россию-матушку — все смелы...».Иван слушал, стиснув зубы. Песня очень ему нравилась.
Вошел курносый (курортник), присел, тоже стиснул зубы. Ему тоже очень понравилась песня.
Песня кончилась.
Все посидели молча... Курносый спросил гитариста:
— А «Очи...» можешь? Дай «Очи...»!..
Иван пристукнул кулаком по колену... Встал и пошел из купе.
И запел в коридоре:
«С сестрой мы в лодочку садились,Тихо-онько плыли по волна-ам!..»Потом Иван вошел в свое купе.
— Дорогие мои, хорошие...— заговорил он было. Но профессор с Нюрой говорили негромко между собой, и Иван смолк.
А профессор и Нюра, не обращая на Ивана никакого внимания, продолжали говорить. И очень даже странно они говорили:
— Прямо не знаю, как вам и сказать...— раздумчиво сказала Нюра.— Все же у меня двое детей... да маленькие такие!..
— Господи!— тихонько воскликнул профессор.— Ну и что? И прекрасно. Он как раз детей очень любит. У него под Москвой домик... будете жить-поживать да добра наживать. Он не пьет, не буянит, сроду никогда грубого слова не сказал. Как у Христа за пазухой будешь жить. Решайся.
— Прямо не знаю...— тихо и грустно опять сказала Нюра.— Если уж честно-то: конечно, мне надоела такая жизнь. У людей праздник, а у меня загодя душа болит. Или ехать куда: опять, думаешь, какая-нибудь история... А ему сколько лет-то?
— Тому человеку-то? Семьдесят. Но он еще в форме... Седой такой, головку носит гордо — красавец. Он всю жизнь танцевал в оперетте, поэтому... головку умеет держать.
— Многовато вообще-то...
— Да я же говорю: он любого молодого за пояс заткнет! Ну и потом, культура! Там же через каждое слово — «мерси», «пардон», «данке шен»... Ты хоть отдохнешь от этих всяких «чаво» да «надысь»...
— Да охота, конечно, пожить, как...
— Я извиняюсь,— вмешался Иван, заметно трезвея.— Про кого тут речь?
— Дело же не в том даже, что самой пожить,— продолжала Нюра, не слыша и не видя Ивана,— а в том, чтобы детей воспитать на хорошем примере. Сейчас-то — что за пример они видят!
— Я же про то и говорю!— подхватил профессор.— Пример же будет.
— Я подумаю,— сказала Нюра.
— Подумай-подумай.
— Ну и что, что семьдесят: я за ним ухаживать буду...
— Так, а что там ухаживать-то: утром отнес его в садик, посадил в креслице — и сиди он себе, «мерсикай». Ест мало, кашку какую-нибудь сварил, он покушает, и все. А вечером...
— Слушайте,— заговорил Иван, угрожающе округлив глаза.— Я говорю, я извиняюсь, но я же — тут! В чем дело?!
— А, ты тут?— «спохватилась» Нюра.— А мы и не слышим — заговорились с Сергеем Федорычем. Давно пришел?
— Да как тихо вошел!— удивился и Сергей Федорыч.
— В чем дело!— спросил Иван.
— Ни в чем.
— Кому семьдесят лет?
— Мне,— сказал профессор.
— Нет, я же слышал...
— Ложись-ка спать, Ваня,— мирно сказала Нюра.— Ложись. Лезь вон на полку и засыпай. Все рассказал людям рассказал, как живешь, спел... чего еще? Свою норму выполнил — можно и на боковую. Лезь, Ванюшенька, лезь, милый. Лезь баиньки. Давай.
— Я ничего не понимаю,— пробормотал Иван.
— Завтра поймешь. Завтра все поймешь.
Иван полез на верхнюю полку и затих.
Пришла Люба... Прошуршала в полутьме платьем, легко запрыгнула на полку и тоже затихла.
Профессор с Нюрой остались сидеть у окна.
— Что же, правда, что ли, там такая жизнь?..— спросила Нюра тихо.— Парень-то рассказывал...
— Нет,— тоже тихо откликнулся профессор.— Впрочем что-то есть и от правды.
— Гляди-ка, корову, говорит, целую ухнул... Неужели можно?
— А сколько корова стоит?
— Четыреста — четыреста пятьдесят... А с телком — так и больше.
— Можно. Можно и корову с телком ухнуть... На Руси умеют коров ухать.
Все, наверно, спят в длинном поезде. Не спят только на паровозе.
Машинист, пожилой уже человек, глядя вперед, вдруг спросил молодого помощника:
— Кольк, знаешь, как в отделе кадров бухгалтера подбирали?
— Знаю. Третий сказал: «А сколько вам надо?» Ты уж седьмой раз рассказываешь.
Машинист засмеялся.