Шрифт:
Глава 1
Он ненавидел мир, в котором очутился, ступив за железные ворота. В нем не было ему места.
Ненавидел солнце, брызнувшее в глаза ярким светом. Он от него отвык.
Ненавидел нежную голубизну небосвода. Он привык его видеть сквозь прутья решетки.
Ненавидел траву, жухлые стебли которой тут же принялись скрестись о его грубые ботинки. Несколько последних лет он ходил по пыли и асфальту.
Ненавидел дорогу, серой шершавой лентой перерезавшую запущенный луг.
Он не знал, куда идти по этой дороге! Не знал: налево или направо?
Как
Так он жил после подъема.
После отбоя к нему приходили его близкие. Тихими безмолвными тенями они окружали его, призывали к терпению, шептали всякие ласковые слова, которые он так боялся забыть. Каждую ночь он ждал с ними свидания. Каждое утро с болью просыпался.
И к этому привык, как к грубой тюремной робе и баланде, которую приучился жрать с аппетитом.
Он ко всему привык. И, наверное, смог бы дожить здесь остаток своих дней. Но его вдруг досрочно освободили.
– Зачем?! – вытаращился он на командира отряда. – Я разве писал прошение?!
– Кто-то есть у тебя на воле, кто за тебя очень переживает, ну и похлопотал.
– Чего же ждал так долго? – скривился он тогда. – Семь лет прошло! Осталось сидеть пару лет каких-то.
– Сам спросишь! – рявкнул командир отряда и провел ребром ладони по кадыку. – Мне все ваши дела вот где! Я вашим дерьмом настолько сыт, что…
Потом он с наслаждением выругался и отправил его вон.
А он следующие три недели – срок до освобождения – ломал голову, кому это он понадобился на воле. У него же никого не осталось там. Никого! Он один! И вдруг кто-то хлопочет!
Хлопотун его не встретил. Он долго вертел головой направо и налево, думал, увидит приближающуюся машину. Никого! И пошел налево. Там в километре от зоны была автобусная остановка на развилке трех дорог.
В его спортивной сумке, прекрасно сохранившейся за эти семь лет, у него была смена белья, три пары носков и пять тысяч наличности. Была еще справка об освобождении и связка ключей от его квартиры, гаража и машины. Но он мало верил, что квартира сохранилась. Наверняка какие-нибудь ушлые риелторы прибрали ее к рукам. Не жалко квартиры, это всего лишь стены, пустые и бездушные, там бродит печаль. Жалко вещей Маши и Семена. Их скорее всего не оставили, выбросили. Он бы так не сделал. Он бы все отдал в монастырь, к примеру. Или в детский дом какой-нибудь. У Семена было много детских игрушек, их сменили игровые приставки, потом навороченная акустика, оргтехника, это когда он повзрослел. И все это было цело. Маша ничего не выбрасывала.
«Мало ли, – отмахивалась она от него, когда он нацеливался на мешок с плюшевыми медведями,
Внуков не будет. У него никогда не будет внуков. Потому что теперь у него нет сына и нет жены. И он бы раздал все их вещи нуждающимся. Красиво упаковал и раздал.
Но ведь наверняка все давно на свалке…
– Сережа!!! – ахнул Матвей Ильич, столкнувшись с ним у подъезда. – Вернулся, сынок!!! Хорошо, молодец!
Он растерялся. Встал у подъездной двери навытяжку, как перед конвойным. Глянул на соседа исподлобья.
Почему ветеран войны, уважаемый человек, на груди которого бывало тесно наградам, когда он их надевал к празднику, вдруг называет его сынком?! Почему искренне радуется его возвращению?! Он разве забыл, что его сосед – Боголюбов Серега – отсидел за убийство семь лет?! Почему он протягивает руку урке?!
– Рад, искренне рад, что ты вернулся, – проговорил Матвей Ильич, потряхивая его руку. – Сколько же ты?.. Гм-мм…
– Семь лет, Матвей Ильич, – глухим, привычным для зоны голосом ответил Сережа. Задрал голову к своим окнам на пятом этаже. – Кто там сейчас, Матвей Ильич?
Сосед проследил за его взглядом, изумленно моргнул раз-другой, прищурился подслеповато.
– Как кто? Никого!
– Что, квартира моя цела?
Не знал, верить ему или погодить пока. Может, теперешние жильцы на работе, может, в отъезде.
– Квартира твоя цела, Сережа. Еще как цела. Мы тут всем миром ее стерегли, – похвастался Матвей Ильич. – Моя бабка цветы поливала Машины. Ухаживала за ними. И квартиру прибирала. Не часто, конечно. Здоровье уже не то, но сохранили все точь-в-точь, как при Маше и Семене было. Может, что не так? Ты уж извини, ежели мы…
– Все в порядке, Ильич, – отозвался Сережа, выпустил стариковскую руку и шагнул в подъезд.
Господи, как все здесь узнаваемо! Как все привычно! Ящики для почты в два ряда. Лифт с горящей кнопкой, значит, торчит где-нибудь наверху. Выщербленная плитка на первом этаже. Прохладно, что приятно при августовской жаре. Пахнет хорошо.
Он не стал дожидаться лифта, он никогда его не ждал. Пошел наверх пешком. Долго стоял у своей двери, красивой, тяжелой металлической. Поставил почти сразу, как они въехали. Считал, что такая дверь способна защитить его родных от беды. А беда – она сквозь любые двери и стены пройдет. Она в любую щель просочится. Ключи звенели, когда он подносил их к замочной скважине. Потому что руки тряслись.
Он распахнул дверь, и дыхание перехватило.
Сейчас, вот сейчас из их комнаты выйдет Маша. Устало улыбнется, выразительно посмотрит на часы, едва заметно качнет головой. Опять он поздно! Ну, сколько можно! Он обхватит ладонью затылок жены прижмет ее щеку к своей, вдохнет родной запах, шепнет: «Привет, любимая…»
Следом из своей комнаты выйдет Семен. Повзрослевший, красивый, высокий, гибкий. Протянет ему руку, заулыбается, спросит: «Па, ужинать будем…»
Раньше, еще тогда, восемь лет назад, все это было привычным, обыденным, не казалось значимым. Ну, семья, ну встретила его, она каждый вечер его встречала на пороге. Что такого-то? Не заходиться же по этому поводу восторженным клекотом.