Кипиай
Шрифт:
Таким я видел себя в школе, сочиняя рассказы, которые публиковали в районной газете (в разделе «Письма читателей», конечно же, рядом с гневным посланием от многодетной матери, обеспокоенной плачевным состоянием детской площадки возле дома № 7, и поздравлением ветеранам от учеников школы № 518).
Но так всё и было.
Первую книгу я издал в двадцать пять лет. И сразу – успех. Тираж несколько раз допечатывали, мои интервью были расписаны на пару месяцев вперёд, пакетом шли съёмки для глянца, отличный авторский гонорар и проценты с продаж. Быть писателем, чтобы рассказывать людям истории, оказалось ещё чудеснее, чем я думал. Первая книга далась мне на удивление просто и легко, я словно выплюнул её из себя – и получился отличный плевок, понравившийся всем. Следом за первой быстро вышла вторая, а затем третья. Быть профессиональным,
Первый и второй романы улетели с прилавков за недели. Проблемы возникли с третьей книгой – критики назвали её «вторичной», цифры продаж уже не били рекорды. Я решил, что это временное затруднение, сел за следующий замысел, думал взять книгу штурмом, как и прочие, – и внезапно заглох. Истории, которые раньше казались чёткими и понятными, вдруг помутнели, я смотрел на своих героев и сюжеты, словно сквозь грязное, много лет не мытое окно. Десятки часов бесплодного сидения за ноутбуком ни к чему не приводили – я писал и удалял, переписывал заново, читал – и снова удалял. Я не мог понять, в чём же дело, почему удача изменила мне? Неужели я потерял природный нюх и теперь слепо тычусь носом во всякий мусор?
Самым страшным стало осознание того, что я стал скучен самому себе. От моих историй не пахло свежестью. Всё то, о чём я собирался писать, уже было – у меня, у других. Жанр, в котором я так удачно и вовремя состоялся, к этому времени уже исчерпал себя. Агент больше не хохотал, а серьёзным голосом предлагал подумать ещё немного над темой…
Первыми пропали телеканалы – перестали приглашать в вечерние шоу. Затем исчезли глянец и газеты, потом сетевые издания. Я попытался вспомнить, когда в последний раз читал на публике фрагменты своего романа, – и не смог. Я очутился в вакууме, но попал в него из оглушительного шума, и наступившая тишина болезненно ударила меня по ушам. Я приходил в магазин, а на стенде, среди топ-10, где совсем недавно стояла моя книга, был теперь кто-то другой. Меня ещё узнавали на улицах, но всё реже и реже. Через год меня забыли даже те, кто считал себя знатоком современной литературы.
Я перестал ходить на вечеринки к старым знакомым – устал пожимать плечами и загадочно отводить глаза в сторону в ответ на одни и те же вопросы: «А ты пишешь что-то? Скоро ждать?»
Иногда я приезжаю к отцу. С собой у меня обычно бутылка виски и сигареты, у него – кофе и какая-то еда. Вечер мы проводим вдвоём. Отец пьёт больше меня, но я пьянею быстрее. В очередной раз обсуждаю с ним возможные темы для новой книги, уверенно хохочу, курю одну сигарету за другой, стряхиваю пепел в окно кухни, сидя на подоконнике. Он всё время опасливо косится на моё тело, следит, чтобы я не выпал. Уверен, он подозревает, что я могу выброситься из окна, и, возможно, он даже прав, но лишь на самую малость, страшную малость. Правда, живёт он на втором этаже, да ещё прямо над козырьком подъезда, а потому моё падение из окна испугает лишь дворовых голубей, ну и отца, разумеется. Внезапно замечаю, что он уже совсем седой, закрываю окно и сажусь за стол, чтобы не нервировать его. Пьяная мысль прыгает с места на место, как блоха.
Наши отношения с отцом всегда напоминали мне какое-то странное задание: «Докажи, что ты сможешь меня разочаровать».
Поначалу он меня, кажется, просто не замечал, увлечённый своей карьерой, но к моим десяти годам внезапно начал уделять моим делам очень пристальное, даже чрезмерно пристальное внимание. Его стали волновать все мои оценки, по любым предметам – но он как будто ждал не хороших результатов, а, наоборот, плохих. Он внимательно высматривал каждую мою неудачу, и она становилась очередным доказательством моей лени или испорченности. Или неблагодарности. Мои хорошие оценки никогда не становились
Став старше, я начал понимать, что во мне он почему-то видел самого себя и требовал соответствия. Более того: я должен был стать его улучшенной версией, в которой были исправлены все ошибки и недочёты оригинального изделия. Я ей так и не стал и, наверное, ни капли об этом не жалел. И сейчас, когда он уже понял это, передо мной сидел просто очень уставший пожилой человек, беспокоящийся о том, чтобы я снова не облажался.
Он ещё раз тревожно спрашивает про мои планы. Я бормочу что-то про новую стратегию, перечисляю сюжеты, над которыми якобы работаю, уверяю, что всё будет хорошо, но в его глазах вдруг вижу жалость. Так, как отец смотрит на меня, обычно смотрят на неудачников. Я не хочу быть неудачником. Я должен быть лучшим, я же писатель, который знает, как это чудесно – рассказывать людям истории. Отец уходит гулять с собакой, а я проваливаюсь в детство, в самое жуткое воспоминание о нём.
Мне четыре года. Я прыгаю на кровати, лицом к стоящему передо мной отцу. На всю комнату играет музыка из кассетного магнитофона, группа «Агата Кристи», моя самая любимая песня из всех существующих в мире – «Сказочная тайга». Я знаю всю её целиком и ору вместе с отцом, задыхаясь от прыжков и крика, пытаясь перекричать его бас. Мать, сидя на краешке той же кровати, смотрит на нас и, кажется, тоже хочет запеть, но она не поймала это буйное веселье и чувствует себя неуместной, нескладной, как слишком тормозной водитель посреди бешеного потока на шоссе.
Когда я на почте служил ямщиком,Ко мне постучался косматый геолог,И, глядя на карту на белой стене,Он ухмыльнулся мне.Он рассказал, как плачет тайга.Без мужика она одинока.Нету на почте у них ямщика,Значит, нам туда дорога, значит, нам туда дорога.После родители ссорятся из-за какой-то случайной мелочи, быстро переходят на крик, мать распахивает окно и садится в открытых створках, свесив ноги наружу. Отец вбегает ко мне, спящему, вытаскивает из постели и, вцепившись пальцами мне в плечо, тащит меня в их комнату, туда, к матери, сидящей в окне в одной розовой ночнушке. Мама смотрит на меня, а он, пытаясь быть убедительным, торопливо просит её спуститься, перестать валять дурака, ради меня, если уж не ради него. Мать приказывает увести меня, уже из кровати я слышу, как хлопает окно и шумят шторы на карнизе – мама передумала прыгать.
Меня нервно трясёт из-за быстрой перемены от абсолютного мира к абсолютному безумию, и я долго не могу заснуть, слушаю, как родители мирятся, заворачиваюсь с головой в одеяло и снова едва слышно пою о тайге, представляю звёздное небо и бесконечный лес, которых никогда не видел, но так хочу оказаться сейчас там, один среди деревьев и звёзд. Я – ямщик на почте. Я запоминаю каждую секунду этого вечера и везу их с собой куда-то далеко, а потом мне снятся звёзды в открытом окне, ярко-розовый снег внизу и чёрная тень, мелькающая среди деревьев. Тень зовёт меня: «Значит, нам туда дорога, значит, нам туда дорога, значит, нам туда дорога».