Кипиай
Шрифт:
В своём последнем письме, в котором были указаны координаты места встречи, Noname уточнил, что дорога будет несколько километров идти по тайге, среди сугробов и плотного леса. «Маршрута, пригодного для автомобиля, там нет, если у вас, конечно, не танк», – резюмировал он.
Маска сноубордиста в таком случае будет как нельзя кстати – хотя бы защитит глаза от веток и сучьев. Вроде бы всё было готово, но что-то продолжало ёкать в груди, как предупреждение или жёлтый сигнал светофора. Я старался поменьше думать об этом – просто получать удовольствие от поездки. Я отправился наконец в путь, вырвался из своих четырёх стен. Как же мне это было нужно! За последние пару лет я так редко выходил
Есть такое понятие – «воронка успеха». Она выносит тебя на самый верх, с какого-то момента тебе уже не надо прилагать усилий, тебя просто несёт всё вверх и вверх. Однако та же самая воронка работает и в обратную сторону, и ты легко можешь оказаться в положении дерьма, смываемого в унитаз – вниз, на самое дно, в вонючую канализацию. Нет, я вовсе не бедствовал, но я чувствовал себя дерьмом – мерзким, жидким, ни на что не способным дерьмом, которое смыли в уборной. Отвратительная черта характера, преследовавшая меня с самого детства, – после неудачи я всегда опускал руки. Но эти письма силой подняли их, и я понёсся очертя голову неизвестно куда.
Чёрт побери, даже если это всё окажется одним сплошным надувательством, если я не найду никого и ничего, я чувствую, что пробью этот проклятый забор, которым я сам оградил себя, и у меня появятся силы и мысли для работы. Медведь проснулся, чёрт побери, медведь рычит!
Километры мелькали, а на улице становилось ощутимо холоднее. Когда я выезжал из Москвы, термометр в машине показывал +2 °C, но сейчас за окном уже было –8 °C. Десять градусов всего за несколько часов – я предвкушал, что будет дальше. Судя по прогнозу погоды, в местности, куда я направлялся, по ночам температура опускалась до –38 °C.
Чёрная полоса дороги вилась передо мной, то распрямляясь в ленту, конец которой скрывался где-то в небе, перемешиваясь с серыми плотными облаками, то закручивалась, изворачивалась – иногда без всякой логики. Я смотрел на карту и не мог понять, почему здесь, именно в этом месте дорога поворачивает налево, почему через пару километров она же поворачивает направо; никаких ответвлений от неё – просто бесконечная, чёрная полоса, проложенная сквозь дремучие, густые леса. Может быть, причиной было случайное болото, которое строителям было проще обойти, чем осушить, а может, каменная гряда, непреодолимая для техники, а может, просто пьяная рука чертёжника или чья-то безумная прихоть.
Было ещё светло, но часть горизонта уже начала скрываться в синеву. Я разогнал свою «бэху» до 180 километров в час. Лишь изредка попадались грузовики, которые я, не снижая скорости, обходил по встречной полосе. Дорога была почти идеальной, только лёгкие неровности, иногда небольшие ямки и выбоины, но в основном – гладкое покрытие. Пару раз, поразившись окружающему пейзажу, я останавливался, чтобы перекурить, выходил из машины, даже не набросив куртку, и так стоял, вдыхая попеременно то табачный дым, то невероятно чистый ледяной воздух.
Похолодало сильнее – уже до –12 °C, и это явно ощущалось, лёгкий мороз пощипывал лицо и пробирался под вязаный свитер. Темнели стволы деревьев, вставшие плотными, спутанными рядами, как волосы на голове у какого-нибудь сумасшедшего учёного. Я пытался заглянуть в чащу, разглядеть что-то среди стволов, но не видел ничего, – буквально через несколько метров свет переставал проникать в глубины бурелома. Все ветки – еловые, берёзовые, дубовые – были покрыты инеем и выглядели словно в сказке, в какой-то очень красивой чёрно-белой
На этот раз темнота не наступила постепенно, а обрушилась вдруг. Небо стало чёрным, лес слился с ним, и передо мной остался лишь кусок шоссе, освещаемый фарами моей «бэхи». Я слегка снизил скорость – фары, несмотря на то что я включил дальний свет, пробивали темноту лишь на пару-тройку десятков метров, а дальше начиналась муть – свет вперемешку с синим маревом. Я чувствовал себя в узком тоннеле: со всех сторон ничего не было видно, сверху чувствовалась громада неба и лишь узкая полоса оставалась свободной впереди меня. До городка со странным названием Лодейное Поле, где мне надо было переночевать и ещё раз списаться с Noname, оставалось ещё около четырёх часов.
Только сейчас, вновь оказавшись в дальней дороге, я вспомнил, что раньше – тогда – больше всего на свете я любил ощущение слегка вибрирующего под пальцами руля. Как контакта между машиной и тобой, невидимой связи между механизмом и твоим телом. Я обожал водить, я любил машину. Нет, я не называл её всякими ласковыми именами, тем более женскими, но я, конечно, одушевлял её. Где-то в глубине моего сознания «бэха» ассоциировалась у меня с небольшим, крепко сбитым мужичком, такого бодрого и молодцеватого вида, всегда готовым побежать, прыгнуть, присесть, привстать, спеть, станцевать. Про себя я иногда звал его Копеич – как старого кореша-собутыльника.
Копеич твёрдо держал своей шипованной резиной ледяной асфальт и нёсся сквозь тьму. Небо очистилось, и я вдруг увидел звёзды – тысячи, миллионы ярких огоньков, маленьких и больших. Я никогда не понимал, как надо смотреть, чтобы увидеть на небе созвездия – Медведицу, Крест, Ковш. Я видел лишь рассыпанный по небу светящийся песок.
В детстве я мог часами, задрав голову, смотреть на небо, пока не начинала болеть шея. Став постарше, я купил себе любительский телескоп, но так и не стал им пользоваться, лишь пару раз взглянув через него на небо. Оказалось, что мне не хотелось видеть частности, я наслаждался общей картиной. Мерцание отдельно взятой звезды или пятна на Луне меня не интересовали.
В шесть лет, у дедушки на даче, я придумал фокус: при первом взгляде на небо ты видишь всего пару-тройку самых ярких звёздочек, но стоит чуть зажмуриться, постоять с закрытыми глазами, а затем снова вытаращиться в небо, как звёзд появляется всё больше и больше: сотни, тысячи, миллионы, миллиарды, неисчислимое количество маленьких огоньков.
Так, сидя на крыльце вместе с дымящим сигаретой дедом, я разглядывал небо, представляя себя на одной из этих звёзд: «Вот прямо сейчас, в ту самую секунду, когда я смотрю на неё, что с ней происходит? Существует ли она ещё или уже сжалась до размеров карлика?» При мысли о карлике я обычно вспоминал соседскую девочку Аню, которой, как говорила мама, было двадцать лет, то есть она была уже не девочка, а тётя, хотя ростом была чуть выше меня. Как может целая огромная звезда, например Солнце, сжаться до размеров Ани? В этот момент у огромного Солнца в моей голове внезапно появлялись глаза и рыжеватые Анины косички и оно начинало, раскачиваясь, словно пингвин, ковылять по небу. Я тряс головой, но магия звёзд уже уступала бешеному детскому любопытству: «Дед, а почему тётя Аня такая маленькая?» И дед объяснял, даже не догадываясь, что всего секунду назад я был в далёком-предалёком космосе.