Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.1
Шрифт:
— Мне это снилось в детстве.
— Я хотела бы полетать над Землей. Здесь пусто.
— Не останься навсегда птицей.
— Захочу — останусь.
— Нельзя, — ответил Павлыш. — Я тебя буду ждать. Ты разрешила мне искать тебя, когда пройдут два года твоего затворничества.
— Ты нашел ту глупую записку.
— Она не глупая.
— Я чувствовала себя тогда такой одинокой, и мне так хотелось, чтобы кто-нибудь меня ждал.
— Погляди. — Павлыш достал из кармана уже потертую на сгибах записку. — Я перечитываю ее по вечерам.
— Смешно. И нашел меня здесь.
— Ничего
— Значит, если бы я была черепахой, все было бы иначе?
— Наверняка. Я с детства не любил черепах. Они не спешат.
— Я, наверное, все-таки дура. Я была уверена, что любой человек, увидев меня в таком виде, будет… разочарован. Я хотела спрятаться.
— Значит, тебе и мое мнение не было безразлично?
— Не было… я даже не могу стыдливо потупиться.
— Прикройся крылом.
Марина расправила белое крыло и подняла его, закрывая голову.
— Вот и отлично, — сказал Павлыш. — Ты хотела передать со мной письмо твоему отцу?
— Да. Сейчас. Оно уже готово. Я его наговорила. Только жалко, что он не узнает моего голоса.
— Ничего страшного. Я все объясню. Я ему скажу, что передаю письмо, и тут же попрошу официально твоей руки.
— Ты с ума сошел! У меня нет руки!
— Это военная хитрость. Тогда твой отец поверит, что ты к нему вернешься живой и невредимой. Зачем иначе мне, блестящему космонавту из Дальнего флота, просить руки его дочери без уверенности, что эту руку я в конце концов получу.
— Вы самоуверенны, космонавт.
— Нет, я так скрываю свою робость. Мой соперник меня превосходит по всем статьям.
— Ван?
— С первого момента моего появления на Проекте он догадался, зачем я сюда пожаловал. Ты бы слышала, как он накинулся на меня за то, что я шел к Станции на ручном управлении.
— Глупый, он думал о нас. Мы спим на облаках. Ты мог меня убить.
— Тем более он превосходит меня благородством и верностью.
— Он мой друг. Он мой лучший друг. Ты совсем другое. До свидания, гусар Павлыш.
Птица смотрела через плечо Павлыша на дверь.
В дверях стоял Ван. Он, видно, стоял давно, все слышал.
— Грузовик готов, — произнес он, — мы отлетаем.
Повернулся, и его подошвы отбили затихающую вдали дробь по ступенькам каменной лестницы.
— Выздоравливай, — пожелал Павлыш, дотронувшись до мягкого крыла…
Когда грузовик приземлился на планетоиде, Ван сказал:
— Ты иди, там корабль ждет, а я останусь здесь. Надо приглядеть за разгрузкой.
— До свидания, Ван. Наверное, мы с тобой еще увидимся.
— Наверное. Галактика стала тесной.
Павлыш протянул руку.
— Да, — сказал Ван, — я совсем забыл.
Он нагнулся, достал из ящика под пультом завернутый в пластик плоский квадратный пакет.
— Это тебе. На память.
— Что это?
— Посмотришь на корабле.
Когда Павлыш развернул на корабле пакет, оказалось, что это портрет Марины в тонко вырезанной из нефрита рамке.
Половина жизни
Чуть выше Калязина, где Волга течет по широкой, крутой дуге, сдерживаемая высоким левым берегом, есть большой, поросший соснами остров. С трех сторон его огибает Волга, с четвертой — прямая протока, которая образовалась, когда построили плотину в Угличе и уровень воды поднялся. За островом, за протокой, снова начинается сосновый лес. С воды он кажется темным, густым и бескрайним. На самом деле он не так уж велик и даже не густ. Его пересекают дороги и тропинки, проложенные по песку, и потому всегда сухие, даже после дождей.
Одна из таких дорог тянулась по самому краю леса, вдоль ржаного поля, и упиралась в воду, напротив острова. По воскресеньям, летом, если хорошая погода, по ней к протоке приезжал автобус с отдыхающими. Они ловили рыбу и загорали. Часто к берегу у дороги приставали моторки и яхты, и тогда с воды были видны серебряные и оранжевые палатки. Куда больше туристов высаживалось на острове. Им казалось, что там можно найти уединение, и потому они старательно искали щель между поставленными раньше палатками, высадившись, собирали забытые консервные банки и прочий сор, ругали предшественников за беспорядок, убежденные в том, что плохое отношение к природе — варварство, что не мешало им самим, отъезжая, оставлять на берегу пустые банки, бутылки и бумажки. Вечерами туристы разжигали костры и пили чай, но в отличие от пешеходов, ограниченных тем, что могут унести в рюкзаках, они не пели песен и не шумели — чаще всего они прибывали туда семьями, с детьми, собаками, запасом разных продуктов и примусов.
Однорукий лесник с хмурым мятым лицом, который выходил искупаться к концу лесной дороги, привык не обижаться на туристов и не опасался, что они подожгут лес. Он знал, что его туристы — народ обстоятельный и солидный, костры они всегда заливают или затаптывают.
Однорукий лесник скидывал форменную тужурку с дубовыми листьями в петлицах, расстегивал брюки, ловко снимал ботинки и осторожно входил в воду, щупая ногой дно, чтобы не наступить на осколок бутылки или острый камень. Потом останавливался по пояс в воде, глубоко вздыхал и падал в воду. Он плыл на боку, подгребая единственной рукой. Надежда с Оленькой оставались обычно на берегу. Надежда мыла посуду, потому что в доме лесника на том конце дороги не было колодца, а если кончала мыть раньше, чем лесник вылезал из воды, садилась на камень и ждала его, глядя на воду и на цепочку костров на том берегу протоки, которые напоминали ей почему-то ночную городскую улицу и вызывали желание уехать в Ленинград или в Москву. Когда Надежда видела, что лесник возвращается, она заходила по колено в воду, протягивала ему пустые ведра, и он наполнял их, вернувшись туда, где поглубже и вода чище.
Если поблизости оказывались туристы, лесник накидывал на голое тело форменную тужурку и шел к костру. Он старался людей не пугать и говорил с ними мягко, вежливо и глядел влево, чтобы не виден был шрам на щеке.
На обратном пути он останавливался, подбирал бумажки и всякую труху и сносил к яме, которую каждую весну рыл у дороги и которой никто, кроме него, не пользовался.
Если было некогда или не сезон и берега пусты, однорукий лесник не задерживался у воды. Набирал ведра и спешил домой. Надежда приезжала только по субботам, а Оленька, маленькая еще, боялась оставаться вечером одна.