Кирилл и Мефодий
Шрифт:
15
Фотий жил словно во сне. Он был во власти чувства, что каждое новое утро — последнее. Единственным утешением была Анастаси. Он уже не так тщательно прятался, когда посещал ее. Патриарх осознал истину, что все тленно на этой земле. Если уж его благодетель Варда не смог уберечься от врагов, ему это тем более не удастся.
Прочитав послание болгарскому князю, Фотий увидел, как далеко оно от жизни. Он писал его в приподнятом состоянии духа. Думал, что возвысился над земными страстями и постиг наконец большие, вечные истины, так как поверил, что бог единственно ему поручил быть пастырем человеческого стада. Витая в облаках, он и сотворил сие премудрое письмо, чтобы научить уму-разуму некоего князя, не поняв одного: все, чему он учит, лишь неосуществимая мечта, ибо, когда эта вдохновенная мечта летела, осененная божьим промыслом, убийцы Варды дерзнули осуществить свои намерения. Все, оказывается, сводилось к одному: кто опередит. Опередил Василий, более решительный и хладнокровный. Нож всажен в грудь Варды. Рука, поддерживавшая Фотия, мертва. Да и только ли она? Не было ни Антигона, ни Петрониса, ни патрикия Феофила. Все, кто когда-то кормил Василия, были отправлены на тот свет. Бывший конюх не хотел встречаться с людьми, у которых служил, чтобы своим присутствием они не напоминали ему о том, как начал он свой путь наверх. Поэтому Фотий жил будто во сне. Из всех хорошо знавших Василия остался только он. Пока, наверное, Василий считает его менее опасным, но он не забудет о нем и не пощадит его. Фотий испытывал некоторое сожаление о минувших
С каким прискорбием встретил патриарх византийских священников, выгнанных из болгарских земель! С какой болью выслушал весть о прибытии епископов Формозы Портуенского и Павла Поппуланского в страну, которую он считал своим духовным завоеванием! Папа Николай торжествовал там, где патриарх до вчерашнего дня рассыпал свои премудрости. Нет, нет, Фотий не из тех, кто останавливается на полдороге. Пусть завтрашний день будет для него последним, но, пока дышит, он не откажется от своих замыслов и не впадет в отчаяние и уныние. Ну и время выбрал этот болгарский новокрещеный сын Христовой церкви! Твердая рука империи безжизненно повисла, боевой меч Петрониса ржавеет, некому вразумить князя силой, вот он и приглашает папских людей в свое государство, чтобы осквернить дело, начатое Фотием. Впрочем, все это уже в прошлом, теперь у патриарха другая забота. Прежде чем покинуть патриарший престол, а может, и сей мир, он решил предать Николая анафеме. Фотий торопился созвать собор. Он хотел, чтобы люди поняли: он не менее силен, чем папа. Послание всем восточным патриархам было уже в пути. Фотий не раз перечитывал его, радуясь силе своего слова. Единственная слушательница, юная Анастаси, должна была только согласно кивать, так как в последнее время он не терпел каких бы то ни было замечаний и возражений. Анастаси понимала его. Чутьем влюбленной женщины она улавливала его постоянное напряжение, натянутое, как тетива лука. Он похудел, волосы поредели еще больше, только блеск глаз оставался прежним: кротким и обманчивым, как поверхность воды в глубоком колодце. В его взгляд она в первый раз окунулась с надеждой найти в нем опору своей любви, но ошиблась. Анастаси прекрасно осознала это, когда Фотия рукоположили патриархом; сколько слез она пролила, пока не склонила его снова посетить ее. Но это прошло. Тогда Анастаси была совсем юной и верила в прочность мужских чувств. Теперь она поняла, что мужчина больше любит похвалы себе (особенно своему уму), чем когда ему признаются в любви и говорят, например, как любимая ждала его, как с нетерпением смотрела в окно. Анастаси ведь совсем не глупа: Фотий уже в возрасте, ему надо решать множество дел, бороться с врагами, а времени ему не хватает — он все пишет, советует, приказывает, рассылает послания и даже с ней не сразу отрывается от дневных тревог, упрямо держащих его в своей власти. Она любит смотреть на его лицо с холеной бородой и на палец, прижимающий пергамент.
Обычно Фотий читал, откинувшись назад — вероятно, чтобы видеть, слушает ли она. Анастаси знала наизусть все послание, но ничего не говорила, чтобы не обидеть его. Иногда в его голосе слышался гнев, и она вдруг ощущала, что он становится ей ближе, понятнее. Он волновался, а она любила волнение — и в человеке, и в природе.
Когда патриарх читал: «Болгары, народ варварский и ненавидящий Христа, стали вдруг склоняться к познанию бога и кротости… они странным образом присоединились к христианской религии...», — голос его набирал высоту, лицо озарялось внутренним огнем, и Анастаси видела, как гнев пробивает крепкую кору внешнего спокойствия. Фотий, будто пророк, поднимал палец:
«Но, о помыслы и деяния, полные лукавства, зависти и безбожия! Сей рассказ, которому следовало бы быть источником радостных вестей, будет грустным, ибо радость и веселье обратились в горечь и слезы. Не минуло и двух лет с тех пор, как этот народ начал почитать христианскую веру, а мужи злокозненные и богомерзкие (каким иным словом мог бы определить их благочестивый человек?), рожденные мраком (ибо пришли из западных стран)… увы, как рассказать об остальном? Эти мужи, подобно молнии или землетрясению, а еще точнее, подобно страшному вепрю, набросились на только что утвердившийся в благочинии и посему робкий еще народ и зубами и когтями, сиречь примерами бесстыжего поведения и извращенными нормами, опустошили возлюбленный и новопосаженный виноградник господень, насколько им хватило дерзости. Ибо изловчились они развратить болгар и отвести их от правильных и чистых догм и от непорочной христианской веры».
Здесь Фотий умолкал, вставал, и Анастаси знала: он не может читать дальше от сильного волнения, вызванного собственным словом. Она предвкушала это мгновение и ласками как бы снимала с патриарха его каждодневные заботы.
Так повторялось изо дня в день Когда его не было, она старалась чем-либо развлечься, с неподражаемым терпением ожидая любимого, чтобы все началось сначала: чтение послания, волнение в голосе, загадочная глубина его взгляда. Предстоящий собор оживил его сердце, поглотил все внимание. Порой Анастаси подозревала, что за рассказами о нем Фотий скрывает другие тревоги, которых ей не следует знать. Всякий раз он не забывал вспомнить, как бы невзначай, об очередном изгнаннике, или о ссылке на острова, или о новой жертве, сброшенной с южной стены. В его словах она улавливала страх за самого себя. Она не смела расспрашивать, а он не спешил объяснять ей, отчего рождается страх.
Всю весну шли короткие, частые дожди. Трудно было уследить за ними: ударят струями в окна, смоют все мокрой рукой и перестанут, но стоит собраться выйти на улицу, как прогремит новый гром, туча низко нависнет, выльет на землю потоки мутной воды и промчится дальше. Анастаси предпочитала сидеть дома, у нее не было знакомых в большом городе. Родители давно махнули на нее рукой. Связь с патриархом отдалила ее от них. Они пытались выдать дочь замуж, но не смогли ее убедить и вдруг перестали давать о себе знать, будто поставили на ней крест. Они очень редко приезжали в Константинополь. Только отец время от времени наведывался по государственным делам; родители предпочитали находиться в Адрианополе, подальше от великосветских сплетен и распрей. То, что когда-то произошло между ее отцом и Феоктистом, в юности волновало Анастаси, и хотя она не знала подробностей и не интересовалась ими, но опасения за жизнь стратига Македонской фемы Феодора не были ей чужды. Времена были бурными, тревожными: свергали и возвышали, убивали и преследовали, того и гляди, пострадает и он. Его считали человеком Варды, а теперь кесарь был заклеймен как самый черный дьявол, и даже Фотий вынужден был с амвона назвать его «исчадием того, кто ночью владеет миром». По реакции людей на перемены Анастаси понимала: все сводится к одному — кто окажется сильнее. Сильный становился истолкователем закона, присваивал правду, а слабый валялся в пыли, оплеванный вчерашними друзьями и товарищами. Теперь каждый старался представить себя врагом Варды, приписать себе несуществующие заслуги перед бывшим конюхом. Анастаси знала семью Василия, он был из фемы отца, но с тех пор, как покинул родное село, больше туда не возвращался. Поговаривали, что Василий женат на какой-то дальней родственнице бывшего императора Феофила, но все это было болтовней. Анастаси знала его жену, она была дочерью одного из сотников отца. Василий женился на ней, будучи телохранителем Варды. У них родилось трое сыновей: Константин, Лев и Стефан. Жена была умной, толковой и миловидной. Она одновременно с Анастаси приехала в Царьград — увидеть большой мир и найти при случае знатного жениха. Она нашла своего, а Анастаси утонула в холодных глазах Фотия... Тогда он был асикритом императора, его слово имело вес, как слово самых приближенных
Но это было когда-то... Вскоре мир перевернулся, и тот, кто стоял на низшей ступени, стал вдруг вторым человеком в империи, и Фотий боялся его. В атом Анастаси не сомневалась. Его волнение передалось ей, и при каждом посещении она с нетерпением ожидала последних новостей. Погрузившись в эти смутные тревоги. Анастаси не заметила, как прошла весна. И совсем неожиданно пришло лето. Казалось, будто оно скрывалось за дверью и караулило, пока ее откроют, чтоб ворваться. И солнце открыло дверь. Дожди вдруг прекратились. Солнечные лучи заполнили комнаты, накалили землю и черепичные крыши, лето подняло ввысь синее, бездонное небо. Только сейчас Анастаси заметила ласточкино гнездо под крышей и в нем птенцов с белыми шейками. Они были вечно голодные, смешные, с большими гладкими головками, с клювиками широкими и желтыми. В последнее время Фотий стал приходить реже, и Анастаси развлекалась, целыми днями созерцая ласточек. Она вынесла во двор, под смоковницу, столик, пыталась вышивать узоры, перенятые у матери, и не переставала наблюдать за птицами — лишь бы не думать. Размышления делали ее раздражительной и мрачной. Пугала неуверенность в завтрашнем дне. Фотий был гораздо старше ее, они не были в браке. Правда, он не бросил ее на произвол судьбы, купил дом, содержит ее, но упаси бог, если что-нибудь с ним случится, — куда ей тогда деваться? К своим она вернуться не может... И Анастаси старалась смотреть на жадных птенцов, а не напрягать ум и не забивать голову заботами о будущем. Чему быть, того не миновать. Надо было думать раньше. Теперь поздно... Несчастье, если уж оно приходит к человеку, ни с чем не считается. И те, кто чувствует себя наиболее уверенно, вдруг оказываются под открытым небом, с пустыми руками. Ваять хотя бы Ирину. И муж у нее был, был знаменитый кесарь, а кто знает, где она сейчас? Коль не в монастыре, то наверняка кормит рыб в Золотом Роге. После смерти Варды о ней не было ни слуху ни духу. Она будто сквозь землю провалилась. Анастаси несколько раз спрашивала Фотия, но он только пожимал плечами. Не знает? А зачем ему знать об этом! Своих тревог хватает. Ирина пожила припеваючи, погордилась, покрасовалась и исчезла так, как и появилась. И все же в стране были и умные люди, которые не связали себя с Вардой, будто предвидели все, что случится, предпочли довольствоваться славой своей мудрости, чем носить ярмо знатного лукавства. И свет они повидали, и свет увидел их ученость. Если б Фотий не связал себя с императорским двором, он мог бы быть среди них. Константин и Мефодий уважали его. Так говорил ей Фотий. И зачем ему обманывать ее; он был учителем Константина, был старше его на десять лет, они дружили, когда были преподавателями в Магнавре. Эти ее длинные размышления удивили Анастаси — неужели она так вжилась в судьбы патриарха и братьев? Она несколько раз видела Константина и Мефодия, и хотя не разговаривала с ними, но от Фотия немало знала об из жизни и скитаниях по чужим краям. А может, не столько рассказы Фотия навели ее на мысли о братьях, сколько слух о связи Константина и Ирины? Молва, как известно, разжигает женское любопытство.
Собор, в который Фотий вложил столько усилий, прошел. Папу Николая отлучили от церкви и предали анафеме. Послания о соборе размножили и разослали по всему христианскому миру, чтобы люди знали, что патриарх Фотий не дремлет, что его трудно переупрямить. Восточная церковь впервые попыталась привлечь на свою сторону императора Людовика II и его жену. Это было сделано по предложению Фотия, с целью разжечь давнюю распрю между императором и папой. Протоколы заседаний собора пестрели похвалами уму и смелости Людовика II и его благоверной супруги, защитницы справедливости и Христова света... После успешной работы патриарх, позволив себе немного отдохнуть, зачастил к Анастаси. До собора он обещал ей поездку на острова, подальше от людских глаз, там они могли почувствовать себя свободными, как все земные существа. Они выжидали, пока не пройдет жара и знатные не вернутся в город, чтоб никто не смущал их своим присутствием. Выбрали далекий остров в море, не очень зеленый, но спокойный и безлюдный. Там в небольшом скиту жил один-единственный монах, очень старый, он уже ничего не видел и не слышал. Фотий намеревался отвезти туда Анастаси и в сладких беседах с нею под облаками и небом наверстать упущенное за прошедшие годы. Наметили дату — двадцать пятое сентября. Путешествие должно было укрепить их здоровье и вернуть им спокойствие. Но оно осталось лишь мечтой. Двадцать третье сентября все перевернуло. Императора Михаила нашли мертвым. Смерть настигла его в постели. Придворные рассказывали, что на лице императора сияла лучезарная улыбка... Фотий отпевал василевса и не видел улыбки, но заметил то, о чем не говорилось. Император был задушен. Его лицо было синим, глаза вылезли из орбит, жилы на шее так вздулись, будто он при жизни болел зобом. Тот, кто совершил это, явно недооценил своих сил, ибо на кистях покойного чернели отпечатки пальцев. Такие сильные пальцы были только у Василия — друга императора. Фотий никому не посмел рассказать, что видел и о чем подумал. Он понял: после императора настал его черед. Не мог он оказаться единственным счастливцем. Все его друзья и благодетели уже получили свое. И на следующий же день Фотий поспешил составить завещание. Прежде всего он хотел обеспечить Анастаси, а часть наследства отдать ближним и церкви. Об этом знал только государственный служитель. Как вести себя с бывшим конюхом, патриарх не ведал. Если тот потребует короновать себя, у Фотия вряд ли хватит сил и смелости отказаться. Придется возложить корону на голову узурпатора, который еле-еле может подписаться. Прежде чем покинуть сей мир, Михаил совершил свою самую большую ошибку — провозгласил Василия кесарем. Титул кесаря полагался только преемнику императора, если, конечно, у него нет прямых законных наследников. К великому удивлению всех. Василий был еще и усыновлен покойным императором. Что можно предпринять против такой неслыханной наглости, кроме как сделать вид, что ты ни о чем не догадываешься, что ты слепой дурак? И Фотий решил закрыть глаза...
16
Папа Николай чуял свой близкий конец и готовился в путь к небесным селениям. Вот уже десять дней, как он не вставал с постели, опухший и неузнаваемый. Удары сердца едва улавливались. Целители двигались на цыпочках, глубокомысленно молчали и, лишь когда выходили из покоев папы, беспомощно пожимали плечами.
Папа умирал медленно, довольный собой. Он покидал сей мир с сознанием победителя, несмотря на анафему, которой предали его восточные епископы. Николай лежал на высоком ложе, поддерживаемый со всех сторон подушками, и его волевое лицо было орошено мелкими каплями пота. Его путь имел свой смысл и свои плоды. Лучший дар, который он преподнесет всевышнему, — это государство болгар. Только за то, что Николай сумел привлечь их в лоно церкви святого Петра, райский ключник отпустит ему все грехи и отведет лучший уголок в небесном саду. Папа отходил, но какие-то невидимые нити все еще привязывали его к жизни и приводили в движение медленные мысли. Он сделал много, получил мало, и осталось еще многое, что надо было совершить во имя веры. Как он обрадовался прибытию первых болгарских послов! Они привезли дары, оружие победителя язычников — Борисов меч — и список вопросов, взыскующих путь к истинной вере.
Ключ к ответу на них находился в руках папы, и он стал добросовестно открывать тайные дверцы в мир Христовой благодати. Были там и смешные вопросы — об одежде и шароварах женщин; были и серьезные — о старых обрядах и жертвенной собаке, о конском хвосте в качестве государственного флага, о постах и выходных днях, о самостоятельной церкви и мире... И тот вопрос, особый, спрятанный среди других: грешен ли князь, кровью навязавший веру своему народу? Будучи близким к земным делам, папа тут же понял, что за этим вопросом кроются терзания растерянной души и бессонные ночи правителя, оказавшегося на перепутье. И Николай подчеркнул ответ именно на этот вопрос. Папа оправдал Бориса, ибо он действовал во имя всевышнего. Вежливо посоветовал на некоторое время уединиться, покаяться. Если б Николай только отпустил князю грех, это, возможно, показалось бы ему неубедительным, а посему духовный пастырь порекомендовал и молитвы, и покаяние.