Киров
Шрифт:
В августе восемнадцатилетний Сергей, распрощавшись с Уржумом, уехал в Томск.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Томск был кое в чем похож на Уржум и Казань.
Почти везде бросались в глаза татары и другие нерусские — инородцы по-тогдашнему. Некоторые улицы на деревенский лад после дождей тонули в непролазной грязи, и пешеходов спасали от нее дощатые мостки, столь узкие, что не приведи господь поскользнуться.
Хотя по численности населения Томск был вдесятеро больше Уржума, крупные заводы и фабрики здесь не встречались. Совсем
Подобно Казани, был Томск давнишним губернским центром, украшенным основательными казенными присутствиями, купеческими особняками, которые соседствовали с хибарами. Делали похожим на Казань и избыток церквей, и рейсирующие по Томи пароходы, и пристанская голытьба, и неряшливые меблирашки, и дворянские отделения в банях, и солдаты на каждом шагу. Однако в Казани, особенно в начале войны, новобранцы, наспиртованные шапкозакидательскими речами и высокоградусными подношениями, бродили по улицам разгульно-веселые. Теперь же, на всем долгом сибирском пути, и здесь, в Томске, солдат словно подменили. Никто уже не верил преступной побаске сановников, будто японцев легко закидать шапками. Война шла к проигрышу.
Приравнивал Томск к Казани и университет. Расположенный гораздо лучше казанского, он утопал в вековой березовой роще. Летние каникулы кончались, студенты съезжались в университет, и из рощи зачастую доносилась их песня, полюбившаяся Сергею:
Юной верой пламенея, С Лены, Бии, с Енисея Ради воли и труда, Ради жажды жить светлее Собралися мы сюда. И с улыбкой вспоминая Ширь Байкала, блеск Алтая, Всей стране, стране родной, Шлем привет мы, призывая Всех, кто с нами, в общий строй. Каждый здесь товарищ равный. Будь же громче, тост заздравный! Первый тост наш за Сибирь, За красу ее и ширь, А второй за весь народ, За святой девиз «вперед» — вперед!С университетом соседствовал технологический институт. Сюда и влекло Сергея. В левом крыле институтского здания помещалось редкое в те времена учебное заведение — общеобразовательные курсы, дававшие гимназический аттестат зрелости. Намереваясь пройти их, Сергей пошучивал, что попадет в институт не с парадного подъезда, а через левое крыло.
Но поступил он на курсы не сразу.
Все писавшие о юности Кирова полагали, что в томскую партийную организацию его вовлекли товарищи, с которыми он подружился осенью 1904 года на курсах. Это ошибка, и архивные находки вместе с достоверными воспоминаниями позволяют исправить ее.
Занятия начались 1 сентября. Но Сергей Костриков стал посещать их, да и то как вольнослушатель, гораздо позже. Найдено его собственноручное прошение, подтверждающее, что лишь 20 декабря обратился он к губернатору за свидетельством о политической благонадежности, необходимым для поступления на курсы. Согласно другому документу,
Искушенные конспираторы не распахнули бы сразу настежь двери подполья перед Сергеем, будь он просто приезжим новичком, который только что познакомился на курсах с кем-то из партийцев.
Конечно, все обстояло иначе, чем рисовалось доныне.
Сергей покинул родные края отнюдь не школяром и, чтобы связаться с томскими партийцами, ничуть не нуждался в удачных случайностях, не дожидался их. Он, несомненно, имел явку. Ее дали уржумские ссыльные с их обширными знакомствами, разбросанными повсюду, от Нарыма до Женевы, или казанские искровцы, среди которых, кстати, было немало университетских студентов-сибиряков. И, судя по одной из автобиографий Кирова, явка привела его к члену Томского комитета РСДРП Смирнову, погибшему впоследствии, в 1918 году, на фронте.
Еще. Пожалуй, главное.
Сергей с отрочества мечтал о времени, когда добьется самостоятельности, материальной независимости, сможет жить по-людски, собирать книги, ходить в театр.
«Буду терпеть и ждать…» — писал он из Казани учительнице Анастасии Глушковой.
По ее воспоминаниям, короткая строчка была часто повторяемым присловьем Сергея: он заверял тревожившихся за него старших друзей, что обязательно выстоит в единоборстве с безденежьем и успешно окончит Казанское промышленное училище.
Он ждал, терпел, выстоял, приобрел отличную специальность. Но едва настала пора свершиться его давнишнему желанию — жить независимо, безбедно, он отвернулся от просящихся в руки денег и без сожаления обрек себя на нужду. Дипломированные механики были наперечет, а из-за войны с Японией потребность в них, особенно на Сибирской железной дороге, небывало возросла. Стоило наведаться в управление дороги, и Сергею предложили бы хорошо оплачиваемое место — присоединяйся к «людям двадцатого числа», получай каждого двадцатого свое ежемесячное жалованье, живи припеваючи, пока не обременен семьей. А он и не пытался искать службу по специальности.
Причина ясна. Приехав в Томск, Сергей тотчас же втянулся в подполье, оно завладело им, он целиком посвятил себя партийным заданиям и ради них — иного объяснения быть не может — предпочел нескончаемые лишения бесхлопотному довольству.
И оттого, только оттого он вновь перебивался с гроша на копейку. Кое-где получал за разноску полисов в агентстве страхового общества «Россия», охотно согласившись на неприбыльную беготню: с папкой неподозрительных бумаг под мышкой проще было распространять листовки, которые он, Сергей, печатал тогда на мимеографе и гектографе. Потом, тоже неспроста, нанялся чертежником в городскую управу: нужно было поднять ее служащих на забастовку.
Ютился Сергей на Кондратьевской улице, в комнатушке у студента-земляка Никонова, оказавшегося отзывчивым товарищем. Допоздна отсутствовал, возвращался домой озябший, усталый, но бодрый, возбужденный.
— Спи, Сергей, — шутливо говорил он сам себе, закутываясь на кушетке в жидковатое байковое одеяло — на ватное денег не набиралось. Зато, когда ударили морозы, удалось купить дешевое пальто на толстой ватной подкладке, которая, кстати, вскоре спасла от ранения в схватке с озверелыми царскими держимордами.