Кирпичи 2.0
Шрифт:
Меня спасало упорство. Когда просили дать «поносить» золотую цепочку – я говорил прямо: «Не дам». Меня били, но я: «Не дам». Меня просили дать денег – я говорил: «Не дам». Я всегда стоял на своем, как бы меня ни запугивали и кто бы передо мной ни стоял. Мне это казалось удивительным: ведь их всегда больше, они всегда сильнее и старше. Но почему-то их мое упрямство вводило в ступор, и меня отпускали, слегка подпортив внешний вид.
Особняком стояла пара неразлучных друзей. Один гораздо старше нас и, по слухам, в близком контакте с «общаком», а второй – воспитанник детдома.
С
Так мы и проучились последние годы в школе, после чего я поступил в университет и с облегчением уехал от всех этих «традиций» в Питер.
Спустя полгода наступили долгожданные зимние каникулы. Я приехал домой, к родным и друзьям, и не мог нарадоваться нашему воссоединению. Я пытался увидеться со всеми, кого когда-либо знал за все семнадцать лет жизни.
В один из вечеров мы пошли в компьютерный клуб. Через какое-то время туда вошел хорошо знакомый мне детдомовский персонаж. Не подавая виду, я продолжал играть, мысленно отмечая, как он по очереди вызывает на улицу всех, кто сидел в зале, и размышляя, что я ему скажу, когда наступит моя очередь.
Как только закончились дети, настал мой черед. А я ведь в то время уже был самостоятельным студентом и у меня был свой бумажник. А значит, скрыть деньги – не вариант. Меня вызвали поговорить на улицу, где без прелюдий начали требовать деньги. Я не придумал ничего более умного, чем повторять излюбленное «Не дам». Такого он явно не ожидал: все, кого он вызывал до меня, расстались со своими кровными без пререканий.
Детдомовец взял меня за воротник и потянул в сторону, приговаривая «Пошли, поговорим за гаражи». Я понимал, что туда мне с ним никак нельзя.
И тогда я решился. Сжав руку в кулак, немного отвел ее назад, размахнулся и вмазал ему в морду. До этого дрался я в жизни ровно полтора раза: один раз с другом и половину – с сестренкой. Опыта не хватило, удар прошел по касательной и не передал его голове всего моего импульса, но ему было достаточно. Его узкие глаза округлились.
Он не мог сообразить, что произошло и как теперь ему со мной себя вести. Но после небольшой рекламной паузы он понесся на меня, выплевывая угрозы. Не знаю, что бы произошло в следующий миг и как бы я себя повел – была бы драка или избиение, а может, и вовсе убийство. Но его успели схватить и оттащить в сторону, а я, перебирая гуттаперчевыми ногами, поплелся по направлению к дому. Разумеется, он кричал мне вслед не «Счастливого пути!», но я не обращал внимания – мне нужен был тайм-аут.
Спустя пару лет я снова приехал домой на каникулы. Вечером мать отправила меня в магазин. Зрение у меня отличное, спасибо предкам, и, когда я почти дошел до точки, в ночном полумраке разглядел того самого детдомовца в компании какого-то громадного товарища.
Я не стал пытать судьбу, развернулся и пошел обратно, будто ничего и не произошло, надеясь, что зрение у него хуже моего.
Ты спросишь, какова мораль? Бояться не стоит никого и ничего, но терять рассудок противопоказано. Любую ситуацию можно направить в мирное русло.
Но и
Корбен закончил историю и задумался.
– Лучше не драться, но если драки не избежать – дерись, – засмеялся я. – Я тебя понял, чувак. Давай выпьем?
– Давай, – согласился Корбен. – За понимание!
– Поешь еще, Сереж, – сказала мама.
– Мам, я наелся, спасибо.
Честно говоря, я еле осилил вторую порцию маминой запеканки. Вторую неделю я дома, а мама все не успокаивалась. Для нее я был все еще маленький Сережа, который вечно отлынивал от завтрака, терпеть не мог супы и воротил нос от манной каши. А если в тарелке обнаруживался вареный лук… В детстве мне очень нравился борщ, но я терпеть не мог капусту. И никак не мог понять, почему мать с отцом так смеялись, когда я просил варить борщ без нее.
А вот в студенчестве, когда я начал жить без родительской опеки, детские капризы про вареный лук и капусту в борще стали неактуальны. Да и возить ложкой по дну тарелки стало опрометчиво – готовили мы вместе, ели с одной сковородки, а щелкать клювом в большой семье значит остаться голодным. В общем, за годы студенчества я стал всеяден, но каждый раз, когда возвращался домой на каникулы, мама готовила только мои любимые блюда.
И в каждый мой приезд мама, увидев меня, всплескивала руками:
– Боже мой, исхудал-то как, мальчик мой!
И пока заросшего щетиной мальчика душил в объятьях отец, мама, с каждой фразой переходя на новый уровень справедливого негодования, костерила виновных, по ее мнению, в отощавшем сыне. Доставалось всем: от толстого Вадика, моего соседа по комнате, до министерства образования. Особенно мне было обидно за Вадика. Питался он как воробушек, а толстый был из-за неправильного обмена веществ. Но мама Вадику все равно почему-то не доверяла. Тот потом уехал в Штаты и на их фастфуде раскабанел еще больше. И тут уже сложно сказать: неправильный обмен веществ тому виной или что-то иное.
Я уже не тот тощий студент, но то, что готовит мама, вкусно всегда, как бы сыт я ни был. Для нее готовить нам с отцом – истинное удовольствие, так она проявляет свою любовь. Наша же любовь к маме заключалась в том, что мы съедали все предложенное.
Тепло отчего дома, улицы родного города и друзья детства помогли мне отвлечься от последних событий. Лидка, Леха, Панченко, Иван… Образы потускнели, казалось, что я в другом мире – без подковерных игр, предательства и лжи. Весь негатив последних дней растворился в прошлом.
Сидевший в кресле с газетой отец поднял на меня взгляд, чему-то улыбнулся и спросил:
– Какие планы, Сереж?
– Встречаюсь с друзьями.
– Хоть бы вечер дома провел, – возмутилась мама. – Каждый вечер одно и то же – друзья! Ты б вчера его видел, Саш. Его Пахомов с Денисовым привели! Утром! Да и ты тоже хорош, – внезапно переключилась она на отца, – уже сам распиваешь с ним! Пьяницы! Оба!
Мама была неудержима в своем праведном гневе. Отец мне подмигнул: мол, гуляй, я задержу.