Кирза
Шрифт:
— А? — по-филински вращает головой Криницын, тараща глаза то на меня, то на других.
— Учить, говорю, легко будет. Давай! После отбоя мне расскажешь. С выражением.
С каждым словом завожусь все сильнее. От нестерпимого желания съездить Криницыну по роже сводит лопатки и зудит спина. Чувствую, как приливает к лицу кровь.
Вовка Чурюкин трогает меня за плечо:
— Остынь, чего ты…
Чем ближе к присяге, тем дерганней мы становимся. Уже вспыхивало несколько коротких драк. Любая мелочь
Холодкова и Ситникова с трудом разнял даже Рыцк. Те катались по полу, орошая все вокруг красными брызгами из разбитых носов. Рыцк влепил им по три наряда, и заставил полночи драить «очки». А подрались они из-за очереди на утюг, не договорившись, кто гладится первым.
Правда, теперь они не разлей вода. Вместе ходят по казарме и задирают молдаван и хохлов. Повадками и голосом «косят» под Рыцка и Зуба. Совсем как я в первую ночь в бане.
— А ты, типа, у нас невъебенно старый? — Криницын бледнеет и делает ко мне шаг. — Или охуенно умный? А-а! Ну да! Ты же у нас студент!
Но в драку лезть не решается, и лишь еще больше таращит глаза.
— Вот и погоняло у тебя тогда будет — Студент! — вдруг объявляет он и прячет листок в карман. — Я им как друзьям принес… Помочь чтобы… Ну и хуй с вами!.. Живите как хотите!
Криницын поворачивается к выходу.
Наваливается на него человек пять сразу. Мне едва удается достать пару раз кулаком до его рожи — мешают руки других.
На шум вбегают Гашимов и Зуб.
Каждый из нас поочередно отрабатывает наказание — «очки». Все шесть грязно-белого цвета лоханей необходимо тщательно натереть небольшим куском кирпича. Так, чтобы «очко» приобрело равномерно красный оттенок.
Рыцк лично принимает качество работы. Если ему не нравится, смываешь из ведра и начинаешь по новой.
Чурюкин пытается схитрить. Он уже успел заметить, что обломок кирпича всего лишь один, и когда очередь доходит до него, трет пару минут «очко» и роняет кирпич в сливное отверстие. Огорченно вздыхает и отправляется докладывать Рыцку. На его физиономии огорчение и сознание вины. Перед выходом из сортира Чурюкин нам подмигивает. Мы, те, кто уже сдал свои «очки», драим тряпочками медные краники в умывальной.
Благодаря Чурюкину мы узнаем, что такое «ловить динозаврика».
Вот Вовка, сняв китель, стоит на коленях у покинутого было «очка» и запустив в него руку почти по плечо, пытается нашарить и извлечь упущенное казенное имущество. За его спиной, положив ему руку на затылок, стоит Рыцк и методично отвешивает звонкие фофаны.
— На каждую крученную жопу найдется хер с винтом, — говорит нам сержант Рыцк. — Правда, бывает, что задница не только крученная, но и с лабиринтом…
Рыцк выдерживает паузу.
— Но у сержанта даже на такую жопу найдется
Кличка «Студент» ко мне так и не прижилась. Не знаю, почему. Рожей, наверное, не вышел.
Как владельца самых больших сапог прозвали просто Кирзачом.
Кличек было много, но не у каждого. В основном не мудрили — за основу бралась фамилия.
Кицылюк стал просто Кица, Макс Холодков — Холодец, Ситников — Сито. Цаплин — конечно, Цаплей. Вовка Чурюкин — просто и незатейливо — Урюк.
Гончарова за вредный характер звали Бурый.
Кто-то, как Паша Рысин, из города Ливны, он же Паша Секс, притащил кликуху с гражданки.
А «сказочка» разошлась все-таки по роте.
Гашимов, которому на дембель лишь через год, заменил в ней «старика» на «черпака» и с удовольствием выслушивает от желающих. По-восточному щедрый, за хорошее исполнение угощает чтеца сигаретой.
Желающие всегда находятся.
Меня в «сказке» веселит многое, но особенно — «баба с пышною пиздой». Представляется что-то кустодиевско-рубенсовское, как раз во вкусе основного контингента рабоче-крестьянской.
Блядь, ну что же мне в универе не училось-то…
Женатого Димку Кольцова, жилистого и высокого паренька из Щелково, мучают каждую ночь поллюции.
Точнее, ночью-то они его не мучают, а даже наоборот. А вот по утрам, когда надо вскочить и откинуть на спинку кровати одеяло и простынь, Димка страдает.
С треском отдирает себя от простыни и ныряет в брюки, прикрывая белесые разводы на трусах.
Трусы нам выдаваются всегда новые, «нулевые». Они отчаянно линяют и красятся Вся простынь Димки заляпана сине-голубыми пятнами.
— Я привык, дома, со своей, каждую ночь… — смущается Кольцов. — А тут и не вздрочнешь ведь нигде. Куда ни сунься — везде кто-нибудь торчит…
Наши койки стоят рядом.
— Ты, Димон, ночью только, того… не перепутай!.. А то полезешь спросонья: — говорю я ему обычно после отбоя. — Я ведь твой боевой товарищ, а не…
— Иди на хер!.. — грустно вздыхал Димка.
Самое вкусное на завтраке — это пайка.
На алюминиевом блюдечке два куска белого хлеба, кругляшок желтого масла и четыре куска рафинада.
Пшенка плохо проварена, но мы рубаем ее с удовольствием.
— Кому добавки?! — страшным голосом вдруг орет один из поваров с раздачи.
Все смотрят на сержантов.
Те кашу вообще не берут никогда, едят только пайку.
Рыцк разрешающе кивает.
У раздачи столпотворение.
Высрались, видать, пирожки домашние.
Каша сплошь в черных зернах, мелких камешках и непонятном мусоре. На зубах противно скрипит. Наиболее подозрительные вкрапления я извлекаю черенком ложки на край миски.