Кирза
Шрифт:
Вова Чурюкин говорит, что это крысиное дерьмо.
Очень может быть.
Рядом со мной сидит Патрушев. Ковыряя ложкой в тарелке, он говорит мне:
— Видал, сколько всего тут. А вот у меня дома бабушка сядет, очки наденет, на стол пакет высыпет, и тю-тю-тю-тю… — Патрушев шевелит пальцами, — переберет все, чтобы чистая крупа была. Не то, что здесь…
Патрушев вздыхает.
Сидящий напротив Мишаня Гончаров неожиданно злится:
— А ты, бля, пойди к сержантам, скажи им, что тебе не нравится! А еще лучше — на кухню попросись, вместо бабушки своей будешь!
— Ну, Бурый, чего ты… Я так, просто… — снова вздыхает Патрушев. — Дом вспомнил.
Я смотрю на его мягкое, безвольное лицо и мне становится жаль парня.
«Как он будет служить?» Я знаю, что под гимнастеркой у него до сих пор не сошел внушительный «орден дурака».
Любимец сержанта Романа.
— Что ты смотришь на меня глазами срущей собаки?! — орал обычно Патрушеву Роман.
Бил он его сильно.
Размер части мне до сих пор точно неизвестен. Ясно, что часть не маленькая.
От КПП до здания штаба идет дорога длиной почти в километр. Бордюр — здесь его называют по-питерски «поребрик», — выкрашен в красно-желтую полосу.
По обочинам — высаженные через равные промежутки березы.
У штаба дорога разветвляется и меняет окраску поребрика. Желто-зеленый пунктир ведет к клубу и казармам, их четыре, двухэтажные, из светлого кирпича. Возле каждой казармы — крытая курилка со скамейками вокруг врытой в землю бочки. Несколько жестяных щитов с плакатными солдатами, стоящими на страже родины.
Уютный домик, окруженный елками — санчасть. За ней — вещевой склад и баня с котельной.
Дорога с черно-белым поребриком огибает столовую и продсклад, уходя куда-то дальше, за холм. Там еще никто из нас не был.
Наша учебная рота проживает в отдельной казарме, четырехэтажной. Мы на верхнем, а три этажа под нами пустые.
Наверное, чтобы мы по лестнице туда-сюда получше бегать научились. Или чтобы злые «дедушки» к нам в окно не залезли:
За нами — склады ГСМ и автопарк, справа от них — здание караулки и темные башенки постов. Еще дальше — множество деревьев, целый лес. Над их верхушками видны крыши каких-то секретных корпусов, сплошь в разлапистых антеннах.
Перед казармой — огромный асфальтовый плац. Здесь нас каждый день дрочат строевой. Готовят к присяге.
За плацем — спортгородок. Турники, брусья, беговая дорожка вокруг пыльного футбольного поля. Там же — полоса препятствий.
Левым своим краем спортгородок выходит к небольшому озерцу. Вода немного затхлая, цвета потемневшей меди. Сгнивший деревянный пирс длиной в несколько метров. На берегу лежат перевернутые вверх дном обшарпанные лодки.
Наш Цейс говорит, что раньше в курс молодого бойца входили водные занятия тоже, но несколько воинов едва не утонули, и решено пока повременить.
Есть подсобное хозяйство с коровами, свиньями и курами. Предмет гордости командования — свежее мясо
Полигоном и стрельбищем гордятся меньше. Мы там были всего дважды, и, как сказал Цейс, еще пару раз побываем там за все время службы.
Территория части, по крайней мере, знакомая нам, обнесена бетонным забором с ржавыми крючьями поверху. На них витки колючей проволоки, провисшей и местами оборванной.
Роль «колючки» скорее декоративная, но все равно радости мало.
Дни пошли не то, чтобы быстрее… Но впечатление новизны начало уступать место рутине, усталости и тоске.
Это как при путешествии поездом, особенно, если впервые. Сначала все кажется необычным и значимым — гул голосов на вокзале, запах угля на перроне, форма проводника, купе, соседи-попутчики… Рассматриваешь все с интересом. Вникаешь в устройство откидных полок и замка в дверке купе. Прилипаешь к окну, разглядывая проплывающий мимо унылый, в общем-то, пейзаж. Куришь в холодном тамбуре, поглядывая на такую удобную, манящую дернуть ее со всей силы, ручку стоп-крана в темно-красном гнезде. Шляешься по составу, хлопая металлическими дверьми. Сидишь в вагоне-ресторане.
И вдруг замечаешь, что от всего этого ты смертельно устал, и кругом лишь грязь, грохот, лязг, стук колес, чужие, неприятные тебе люди, сквозняки и подобно лиловой туче, растущей на горизонте, в душу заползает тревога. Что ждет тебя?.. Кто встретит?.. Куда ты? Куда?
И что-то мелькает за грязным окном, кто-то храпит на верхней полке, на столике нет места от пустых стаканов и объедков: Да-да! да-да! да-да! да-да! — вбивается, вгрызается в тебя песня колес, и уже нет тоски, нет тревоги, а усталость одна и томящее ожидание — быстрее бы приехать уже…
Завтра присяга.
По части бродят приехавшие уже к некоторым родители.
Поразила мать Костюка — совсем старуха, в каких-то длинных юбках и серых платках. Привезла два просто неподъемных баула — яблоки, сгущенка, колбаса кровяная, домашняя. Сало, конечно, а как же без него…
Казарма просто завалена жратвой и куревом.
За несколько недель успели отвыкнуть от обычной еды.
Жрем все сразу — колбасу запиваем сгущенкой и заедаем копченым салом с шоколадными конфетами вдогонку.
Многих с непривычки здорово несет — сортирные очки постоянно заняты. Не справляясь с возросшей нагрузкой, забиваются. Дневальные, матерясь, то и дело пробивают их.
Наблюдаю за ними и чувствую почти счастье, что сегодня не в наряде.
Дима Кольцов, мы сидим с ним в курилке, сегодня грустнее обычного.
— Я вот подумал тут, — раскуривает от окурка новую сигарету Дима. — Завтра мои приедут. Щелкунчик обещал, мне с Натахой комнату дадут в общежитии, до вечера. Да разве этого хватит… Но я о другом. К тебе мать приедет. К Максу невеста… К хохлам, вон, наприезжало уже сколько!.. Ко всем почти кто-нибудь приедет.