Кислород
Шрифт:
Он выпил две чашки кофе (слишком слабый), съел половинку грейпфрута (неплохо) и вернулся в номер, где почистил зубы щеткой, а между зубами — ниткой. Он заказал этот номер на три ночи, с условием, что сможет остаться и дольше, хотя, помоги господи, все должно закончиться в этот срок. Оставалось только ждать, а он терпеть не мог ждать. Он снова бросился на постель, растирая грудную клетку и думая о тысяче и одной причине, которые могут помешать его планам. Потом застегнул рубашку, надел синий костюм от Нино Даниели, посмотрелся в зеркало, нахмурил брови и отправился искать спасения на улицах города.
Конечно, Эмиль был прав: за шесть лет город не особенно изменился. Стало больше машин, больше рекламных плакатов с названиями известных марок, которые привычнее смотрелись в Париже или в Нью-Йорке. Больше баров, казино и секс-клубов (их зазывные неоновые вывески — «Полюбуйтесь на обнаженных красоток!» — почти полностью меркли на ярком солнце). И, конечно же, больше туристов, которые целыми толпами, нахлобучив панамы и нацепив рюкзаки, глазели на здания, пялились в меню и тараторили невпопад, как будто хотели еще больше походить на туристов. Но по широким тротуарам проспекта Андраши все так же ходили, взяв друг друга под руку с точно отмеренной долей сексуального вызова, молодые женщины, а в тени по-прежнему курили и сплетничали мужчины, словно дружелюбные тени умерших у врат Дантова ада. Все та же атмосфера беспечной грусти, непонятного юмора. Это все еще был Будапешт.
Он зашел в «Лавку писателей» на площади Ференца Листа, выпил чашку эспрессо в кафе магазина, потом свернул к реке, прошел мимо нового, облицованного мрамором здания Банковского центра на проспекте Яноша Арани, пересек площадь Свободы и оказался на улице Имре Штейндля, где тут же почувствовал странный перепад давления в атмосфере, как будто плотность известного, знакомого, укоренившегося в памяти неуловимо повысилась. Несмотря на слой свежей краски и ряды немецких и американских машин (конечно, не самых последних моделей, и среди них было легко отыскать старые «шкоды» и «трабанты»), это был тот старый район, где легко, словно яркие буквы под бумажной салфеткой, читалось прошлое полувековой давности. Именно здесь в девяносто первом чей-то голос выкрикнул его имя, и, обернувшись, он увидел лицо своего старого школьного друга, Шандора Доби — Шандора Любопытного! — и, хотя это лицо одрябло от времени, потемнело, утратило решительное выражение, Ласло без колебаний его узнал. Они обнялись и за обедом напились, как студенты, сбивчиво рассказывая друг другу о том, как прожили жизнь. Шандор провел двадцать лет в Америке — занимался строительством, потом был хозяином ресторанчика — и в Миннеаполисе у него остались две дочери и две бывшие жены, с которыми он сохранил замечательные отношения. «Прекрасные времена, — сказал он, когда они откупорили новую бутылку Палинки. — Но, милый мой Лаци, в конце концов все равно нужно вернуться домой. Никакое место в мире не наполнит так твое сердце, как то, где ты появился на свет».
Жив ли еще Шандор? Он признался тогда, что у него проблемы с простатой («Год назад, друг мой, я считал, что „простата“ — это что-то из области юриспруденции!»). Имел ли он в виду рак? Сколько их еще осталось, развеянных, как пепел, по просторам земли? Такие испытания, какие выпали им, не способствуют особому долголетию.
В конце улицы густая тень кончилась, и он вышел на яркий солнечный свет. Перед ним лежали холмы Буды, Рыбацкий бастион, собор Матьяша, а еще дальше, справа, река разбивалась о нос острова Маргит, выплескивая тонны воды под пролеты моста. Прогулочные катера, надраенные до блеска, излучающие карнавальный дух, унизывали оба берега, рекламируя поездки в Вишеград и Эстергом, некоторые предлагали обильные ужины и даже эротические шоу, как будто, наблюдая за русской или румынской девчонкой-подростком, виляющей бедрами в такт записанным на магнитофонную ленту цыганским скрипкам, можно было постичь самый дух старинной венгерской романтики.
Жилой дом на набережной Сечени облачился в новую ливрею из бледно-зеленой краски, хотя впечатление было подпорчено каким-то граффитистом, который украсил одну из стен здания неразборчивыми красными каракулями. Ласло подошел к тяжелой двустворчатой двери и стал читать таблички рядом с кнопками звонков: «Биндер», «Шерфлек», «Костка», «Доктор Кёниг». В девяносто первом он нашел среди этих фамилий по крайней мере одну, которую, как ему показалось, он узнал; теперь же не было и ее, хотя он никак не мог отделаться от чувства, что, посмотри он еще раз, протри глаза и приглядись повнимательнее, он нашел бы табличку с фамилией ЛАЗАР, нажат бы полустертую кнопку и поднялся в старую квартиру, где его отец слушает по радио спортивные новости, мать раскатывает в ладонях жгут теста для клецок, Янош вычесывает свалявшуюся шерсть из шкуры пса Тото, а тетя Габи — какая у нее была пышная грудь! — жалуется, что вены у нее на ногах стали толще шнурков, и — Андраш, послушай, Андраш, нет ли у тебя какого-нибудь чудесного крема? Ты ведь вроде собираешься стать доктором?
Прервав его грезы, дверь отворилась, и из коридорного мрака выплыли две Персефоны [63] с корзинами для покупок. Они подозрительно покосились на него — бледного, щуплого человека в элегантном пиджаке — и, перейдя через дорогу, сели в трамвай номер два, который подошел к остановке, позвякивая натянутыми проводами, словно гигантский желтый кузнечик, складывающий железные лапки. Дверь захлопнулась, и он отвернулся. Ему нужно было посидеть в прохладном месте, где прошлое не будет на него давить, и, вернувшись обратно тем же путем, на площади с южной стороны Базилики он наткнулся на ресторанчик с деревянными перегородками, хлопчатобумажными скатертями и без единого туриста. Он сел за столик у окна и заказал свое любимое блюдо — гусиную печень в сметане с картофельным пюре и репчатым луком — и в ожидании принялся пролистывать вчерашний выпуск «Хирлапа» [64] , пытаясь развлечься описанием правительственных эскапад, хотя это была та же мышиная возня, что и везде, от которой он так устал. Однако, когда он долистал газету до середины, его внимание привлекли два сюжета. Первый — короткая статья о Балканах с предупреждением о грядущем взрыве в Косово, где произвол сербов вышел за всякие рамки. Милошевич, по словам журналиста, уцелел как политическая фигура благодаря самолично сфабрикованным кризисам, и теперь ему нужна новая война. Любая война, как бы пагубны ни были ее последствия, сослужит ему лучшую службу, чем мир, который даст его противникам время, чтобы организовать сопротивление. Рядом с заметкой была фотография командира боевиков Аркана в берете и солдатской робе, с автоматом через плечо, с волевым подбородком — настоящий народный герой. Посмотрев на него, Ласло вдруг обнаружил, что голоса сомнения, до этой минуты все еще звучавшие у него в голове, мгновенно утихли. Аркан заставлял посмотреть на вопросы добра и зла, «за» и «против», намного проще: противостоять такому человеку хотелось инстинктивно — не требовалось даже особого мужества, — и если деньги в сумке помогут отправить этого бандита в ад, тем лучше. Такая цель оправдывает любые средства.
63
Персефона — в греческой мифологии богиня плодородия и царства мертвых.
64
«Мадьяр хирлап» («Венгерский вестник») — еженедельная газета.
Вторая статья, по всей видимости юмористическая, была посвящена скандальному происшествию в одной из старых бань — местного правительственного чиновника застали flagrante delicto [65] в купальне Кирая на улице Фё с одним из тех безымянных, с запавшими глазами юнцов, которые всегда околачиваются в подобных местах. История была скабрезная и грустная, но, читая заметку, Ласло невольно перенесся мыслями назад, к своим собственным приключениям в купальнях, этих неспешно текущих мирах, пережитках Оттоманской империи, неведомо как уцелевших в сердце Народной Утопии, словно орхидеи на комиссарском лацкане. Он снова был там! Худой мальчишка, съежившийся на дощатой скамье парной в окружении пожилых мужчин с отвисшими яйцами, набрякшими сплетениями фиолетовых вен, мокрыми газетами…
65
На месте преступления (лат.).
Он ходил в купальни с отцом или с дядей Эрно, иногда с семьей Петера — по выходным, — и именно в купальне отеля «Геллерт», самой роскошной из всех, Петер впервые поцеловал его, когда они переодевались, чтобы идти домой, пока дядя Петера, Миклош, одевался в соседней кабинке, насвистывая народные песенки. Этот поцелуй был словно капля дождя с чистого неба, разбившаяся о его плечо, повергнув в оцепенение.
Они обошлись без слов. Да и что можно было сказать, если Миклош влезал в свой фланелевый костюм всего в полуметре от них? Но дома, ночью, когда Янош крепко спал, а в окне справа налево странствовала луна, Ласло сидел на кровати, лихорадочно пытаясь пропустить тот миг сквозь мясорубку разума, потому что уже тогда, в шестнадцать, он был обречен стать мыслителем, обладал сознанием, которое постоянно копалось само в себе. Что с ним случилось? Ему и в голову не пришло искать в этом сексуальную подоплеку: он еще слишком плохо разбирался в таких вещах, — как и для всякого школьника, они были для него лишь предметом пошлых шуточек. Этот поцелуй, решил он, наверняка был выражением той истинной дружбы, которую, как говорил товарищ Биску [66] , должны питать друг к другу пионеры, и это успокоило его ненадолго, заглушило нервную дрожь. Но его мечты о жарких спорах, об эпохальных шахматных матчах и велосипедных гонках по бездорожью уступали место — поначалу робко, потом все смелее — откровенным эротическим фантазиям: жажде обнаженной кожи, невнятного шепота и других проявлений близости, названия которых он выуживал в родительских медицинских справочниках, а позже, с еще большим пылом, — в романах зарубежных писателей, которые они тайно прятали в чемодане у себя под кроватью. Золя, Милош, Томас Манн…
66
Сподвижник Яноша Кадара, партийный и государственный деятель социалистической Венгрии.
Дяде Миклошу предстояло сыграть еще одну роль, так как именно в его квартире в Седьмом районе, более просторной, чем квартиры Ласло и Петера (в ней было легче уединиться), они наконец занялись любовью, неумело и воровато, словно пара взломщиков-подмастерьев, расстегивая друг другу пуговицы на кровати с поющими пружинами и коричневым шерстяным покрывалом в рубчик, от которого пахло девятнадцатым веком.
Что знал о них старик Миклош? Этот холостяк и либерал старой закатки, обожавший устраивать карточные вечера и ронявший слезы при первых нотах Рапсодии Бартока. Подсматривал ли он за ними? Может, это щекотало ему нервы? Как бы то ни было, он уже давно умер — вскрыл вены на ногах опасной бритвой и умер в ванне с розово-красной водой зимой после восстания в Праге. Тело обнаружила его экономка, Магда, и когда мать позвонила Ласло в Париж, чтобы сообщить об этом, то была удивлена долгому молчанию в трубке, скорби, которую тот оказался не в силах от нее скрыть.
Пообедав, он вернулся в отель.
— Сообщения?
Никаких. Он поднялся к себе в номер, посмотрел новости по TV1 и уснул над книгой, подложив руку под голову, с лицом, застывшим в торжественном покое. Временами на выдохе у него вырывались звуки, похожие на обрывки слов. После этого он хмурился, на секунду напряженно застывал и снова проваливался в сон.
Когда он проснулся, в комнате царил полумрак. Он отлежал руку. Ему пришлось подвигать ее другой рукой, как деревяшку, чтобы расшевелить.