Кислород
Шрифт:
— А сам Алек где?
Она прикоснулась к его щеке:
— Он не может с собой справиться. Ну ты понимаешь.
Он кивнул. На правом предплечье Алисы начала проступать татуировка из багровых синяков, но на голове никаких ушибов не было.
— Ты посиди с ней, — сказала Кирсти. — А я все приберу.
— Как Элла? — спросил он.
— Спит.
— Это хорошо.
— Ты говорил с ней, — сказала Кирсти. — С Алисой.
— Говорил. Хотя вряд ли она что-нибудь услышала.
— Лучше думай, что услышала.
— Да.
— Малыш? Поговори со мной. Ладно? Поговори со мной как-нибудь.
Она направилась к лестнице.
— Боже, как ты меня напугал, — вырвалось у нее.
Алек стоял на коленях на верхней ступеньке лестницы в розовых резиновых перчатках миссис Сэмсон, со щеткой в одной руке и синей тряпкой для пыли в другой. Очки он снял, и при льющемся с потолка белом свете лампы ему нельзя было дать больше шестнадцати. Он показал Кирсти яркую пластмассовую бутыль с дезинфицирующим спреем, которую нашел на кухне под раковиной, и спросил, подойдет ли это средство для ковра или же он полиняет.
— Давай помогу, — предложила она, думая его успокоить, но, посмотрев несколько секунд, как он работает, поежилась и проскользнула мимо, чтобы спуститься на первый этаж.
14
В понедельник после обеда, когда Ласло уже практически убедил себя в том, что миссия провалилась и ему придется везти сумку обратно в Париж, чтобы передать ее Эмилю, с ним вышли на связь.
Он шел по теневой стороне улицы Реваи и был уже в нескольких метрах от входа в отель — возвращался из ресторана, — как вдруг какой-то ребенок, мальчик лет восьми-девяти, перебежал дорогу с солнечной стороны улицы и протянул ему конверт.
— Для меня? — удивился Ласло.
Мальчик сунул конверт ему в руку и умчался прочь, в сторону Базилики. Ласло посмотрел в конец улицы, и ему показалось, что он увидел мужчину, который торопливо отступил за угол, но свет слишком слепил глаза, чтобы можно было утверждать это наверняка.
На ступеньках отеля к нему обратился швейцар:
— Мальчишка клянчил деньги?
— Нет, — ответил Ласло.
— А то они иногда пристают к иностранцам.
Поднявшись в номер, Ласло прочитал записку, а потом взял коробок гостиничных спичек и сжег ее в пепельнице. Запомнить нужно было всего две строчки: место — Парк скульптур — и время — три часа дня, вторник. Он слышал об этом парке, но никогда там не был. Пришлось спросить у администраторши. Она сказала, что этот парк находится в двадцать втором округе на другом берегу реки. Он хочет туда поехать? Ему закажут такси.
— Завтра, — ответил Ласло. — И мне понадобится моя сумка. Черная.
— Хорошо, — ответила она.
Если он даст ей квитанцию, завтра сумка будет его ждать. Он отдал квитанцию, хотя ему очень не хотелось выпускать ее из рук. Теперь у него не оставалось ничего — ничего вещественного, — что связывало бы его с лежащими в сумке деньгами. Что, если завтра будет другая смена? Что, если от него потребуют каких-нибудь подтверждений, что сумка — его? Но назавтра дежурила та же девушка, и сумка ждала его под стойкой.
— Тяжелее, чем кажется! — заметила администраторша, подавая ему сумку.
— Вы правы, — ответил Ласло, и они пожелали друг другу хорошего дня, точно пара американцев.
Такси остановилось у ступенек отеля. Водитель, в рубашке с коротким рукавом и темных очках, представился Цибором. Ласло сел на заднее сиденье, поставив сумку вплотную рядом с собой.
Они пересекли реку, въехали на холмы, и перед ними открылся вид на городскую окраину. Пыльная трава на обочинах. Без двадцати три. Маленький золотой крестик, висевший на зеркале заднего вида, закачался из стороны в сторону, когда Цибор на полном ходу вписался в поворот, подрезав грузовик, груженный строительным камнем, (Как правило, Ласло старался избегать машин с религиозными побрякушками, после того как однажды в Испании чуть не погиб в такси, на приборной доске которого красовался целый алтарь. Для подобных людей безрассудство было способом испытать свою веру.)
У въезда в парк не было никакой особой рекламы, просто щит с вывеской в сотне метров перед поворотом. Машина снизила скорость — слегка — и въехала в пустой внешний двор, припарковавшись у недостроенного с виду фасада из красного кирпича в неоклассическом стиле. Живописного, но нелепого.
— Подождать вас? — спросил Цибор.
— Да, я вернусь через полчаса.
— Сумку оставите?
— Это мои камеры, — сказал Ласло, выбираясь из машины. — Возможно, я здесь немного поснимаю.
— Желаю встретить девчонок посимпатичнее, — крикнул Цибор, выглянув из окна.
Ласло помахал поднятой рукой, но не обернулся.
В билетном киоске женщина средних лет читала журнал. Туфли она сняла и подняла затянутые в чулки ноги на табуретку. Увидев Ласло, она закрыла журнал, со стоном сняла ноги с табуретки и включила проигрыватель компакт-дисков у себя за спиной. Из динамиков в полную мощь грянул хор мужских голосов — Ласло вздрогнул, и, пока она отрывала ему билет, он увидел, что эти диски продаются. «Советские гимны — 1». «Советские гимны — 2». Кроме них, в киоске можно было купить всевозможные значки с коммунистической символикой, красные звездочки и даже удостоверения личности, похожие на то, что он сжег в Париже на улице Кюжас через несколько дней после своего приезда. Неужели этот хлам кто-нибудь покупает? Это что, такой юмор? Ирония? Он взял билет и путеводитель и, пройдя через турникет, вошел в парк. Музыка резко оборвалась. Как он и думал, кроме него, здесь никого не было.
Открытое пространство величиной с футбольное поле. Скорее бывший сад, чем парк, хотя в нем не было ни единого дерева, даже цветка. Посыпанные белым песком дорожки бежали от одной поросшей зеленой травой круглой площадки к другой: по краям этих площадок, словно образцы устарелой военной техники, сверкали на солнце статуи — те, что уцелели в ликующем пламени паяльных ламп. Солдаты, политические вожди, фигуры идеальных граждан, отлитые в монументальной бронзе, выкованные из остроугольной стали, высеченные из камня — руки подняты в приветствии, тела застыли, устремленные вперед, навстречу будущему. Некоторые он узнал. Другие, установленные после пятьдесят шестого, были ему в диковинку. Но на ярком солнце они по-прежнему производили глубокое впечатление, излучая крупицы былой мощи. Свет играл на их массивных плечах, на штыках, на стальных подбородках. Странно было видеть их всех вместе — казалось, они вот-вот вырвутся на свободу и займут свои прежние места на городских площадях. Тот, кто сохранил эти статуи, принял мудрое решение. В этом публичном крахе было что-то унизительное для памятников, как будто они могли испытывать стыд. И как же быстро они стати уделом истории! Какое сокрушительное поражение понесли! Однако, бродя среди них, Ласло ощутил отголосок тревоги — так выживший в морском сражении и выброшенный на берег вместе с телами врагов боится, что кто-нибудь из них вдруг застонет, поднимется на ноги и захочет ему отомстить.
Это наваждение рассеялось (как это всегда бывает) от раздавшегося поблизости смеха. Подошел туристический автобус, и парк, смеясь, наводнили ученики какой-то международной летней школы, которые принялись носиться по дорожкам, размахивая тетрадями и бейсболками, перекрикиваясь на французском, итальянском и английском языках и фотографируя друг друга на фоне статуй. Какое им дело до этого металлолома? Коммунизм был чем-то, о чем знали их отцы и деды, чего те, возможно, боялись. Теперь же от этого старого волка, или, если угодно, от косматого медведя, осталась только шкура, изъеденная молью, место которой на свалке. Удивляло ли их то, что в прошлом людей было так легко одурачить? Что находились глупцы, способные поверить в общественное владение средствами производства, в отмену классов, в равное распределение благ? Их поколение менее наивное, более знающее, но вместе с тем, думал Ласло, и ребячески несерьезное по сравнению с поколением, к которому принадлежал он сам. Ему нравилась их непочтительность — никакой призрак черноусого отца народов не витал над ними, следя, чтобы они держали строй, — вот только что они будут делать с этой свободой? Он тревожился за них. Les enfants du paradis [67] . Парочка подростков, обнимавшихся за мемориалом Героям Народной власти («Те, кто был верен народу и Партии, навсегда останутся в нашей памяти…»), подозрительно на него уставились, словно гадая, мусорщик он или извращенец, и он прибавил шаг, чтобы побыстрее пройти мимо.
67
Дети рая (фр.).