Кислород
Шрифт:
Ларри понаблюдал за ними немного, украдкой, из-за спин столпившихся под информационными экранами людей. Как было бы здорово, если бы он вдруг стал частью той маленькой группы и разделил их счастье! Он представил себя в накрахмаленной белой рубашке, и что зовут его, к примеру, дядюшкой Рубеном, и что у него превосходная бледная кожа, какая дается в обмен на определенного рода праведность. Он — владелец магазина тканей в центре города или кошерной гастрономической лавки, и его пальцы слегка пахнут пикулями. Vi gay’st du [15] , Рубен? Присоединяйся к нам!
15
Как поживаешь? (искаж. нем.)
Он пошел дальше, зашел в один из баров тут же, в зале аэропорта, заказал порцию «Будвайзера» и уселся с ним на высокий табурет рядом с
Его отец, Стивен Валентайн, последние полгода своей жизни прожил как законченный пьяница, не заботясь больше о том, чтобы разбавить утреннюю стопку водки апельсиновым соком или запить предобеденный виски глотком кофе. Он потреблял эти напитки в чистом виде с какой-то отчаянной бравадой, не скрывая больше истинной силы и жестокости томившей его жажды. И в этом была своего рода гордость наоборот, упрощавшая положение, освобождавшая их от утомительного и постыдного притворства, жалких отговорок, что, мол, «папочка просто немного устал». Хотя в каком-то смысле так оно и было; он действительно устал, устал безумно от попыток построить жизнь так, как, по его мнению, следовало, устал жить, словно агент под прикрытием, нести в одиночку бремя, которым он не мог поделиться ни с женой, ни с психоаналитиком: бремя законченного неудачника.
Братья быстро научились мириться с его приступами ярости, когда вечерами он кружил вокруг дома, словно смерч, выкрикивая обвинения и пытаясь найти затерявшуюся в прошлом первопричину того, что с ним произошло, неверный поворот, который привел его к краху. Но еще труднее, чем ярость, было выносить приступы грубой сентиментальности, когда он вваливался в детскую, полный желания побыть со своими сыновьями, поиграть с ними, как это делали другие отцы. Но от него несло выпивкой, и они не хотели с ним играть — громогласным, неистовым, отвратительным в своем пьяном восторге. Если Алиса видела, что ситуация выходит из-под контроля, она набрасывалась на него — необузданный материнский инстинкт, подчинявший себе их всех, грозный и непорочный, — и Стивен закрывался у себя в мастерской или в старой беседке, где Ларри однажды днем увидел его, его спину, поникшие плечи — он сидел среди мешков с прошлогодними яблоками, сосредоточившись на бутылке, работая над ней, а потом вдруг, потревоженный тенью, повернулся к окну и увидел сына, долгим взглядом посмотрел сквозь затянутое паутиной стекло, и этот взгляд открыл Ларри истину — подобные уроки усваиваешь раз и навсегда: не алкоголь убивает пьяницу, а неразделенное бремя душевных мук.
Алек надеялся на Ларри. Ларри надеялся на Алису. Но на кого было надеяться ей? К чьей силе или примеру взывала она в ту ночь, когда на пороге их дома стоял полицейский в сбрызнутой дождем флуоресцентной куртке и спрашивал, не ее ли муж ездил на голубом «ровере». Мальчики, проснувшись от боя часов, выскочили на лестиицу — дверь в коридор была открыта. Они поняли, что случилась авария, — иначе зачем полицейскому заходить к ним в полночь, — но подробности (скользкая дорога, скорость, неосвещенный поворот, машина, вылетевшая за заграждение) они узнавали постепенно, из разных источников, в течение месяцев и даже лет. Некоторых вещей Ларри так никогда и не узнал: какие именно раны получил отец, умер ли он сразу или какое-то время лежал, лицом прижатый к рулевому колесу, и слушал, как дождь глухо барабанит по крыше машины. Какие мысли приходят в голову человеку в такую минуту, пока нейроны еще не начали беспорядочно взрываться? Почувствовал ли он, что спасен, когда Смерть наконец-то добрела до него по мокрой земле и увела с собой? Ушел ли он простить себя? Хоть чуть-чуть порадоваться?
Ему потребовалась минута, чтобы прийти в себя, вернуться к реальности, — он посмотрел на суетящуюся толпу и с восторгом отметил, что несколько человек практически вляпались друг в друга. Ему отчаянно хотелось курить, но на большей части штата Калифорния в барах курить запрещено, и зажечь здесь сигарету было бы все равно что для Кирсти пройтись по центру Тегерана в бикини. Он допил пиво и направился к стоянке такси, где служитель усадил его в огромный раздолбанный «форд» со стикером на бампере, гласившим: «Если я подрежу тебя, не стреляй!» Ему в нос ударил сильный запах экзотической еды. Ларри спросил, можно ли ему закурить.
— Ни в коем случае! — заявил водитель, толстый коротышка с безупречными манерами, который, как выяснилось, был родом из города Огбомошо, что в Нигерии, и, судя по тону его голоса, явно разрывался между сочувствием к Ларри и гордостью за экстравагантные запреты своей второй родины.
Ларри кивнул и попытался устроиться поудобнее на пухлом блестящем сиденье, разглядывая проплывающие за окном пустыри, утыканные мотелями, рекламными щитами, мини-маркетами и вагончиками закусочных. Он бывал в этом городе много раз. «Генерал Солнечной долины» в основном снимался на студии где-то в районе улицы Лас-Пальмас, и когда доктор Б. был неотъемлемой частью сценария, его доставляли на съемки в длинном белом лимузине. Но место, где он оказался на этот раз, когда такси свернуло с автострады на Санта-Монику, мегаполис, багровеющий под пологом смога, так и остался для него полной тайной. Слишком яркий, слишком большой, слишком грязный, слишком чужой — возможно, Лос-Анджелес всегда был конечным пунктом его американской одиссеи, фронтиром, которого он так и не смог толком достичь.
Уже десять лет с тех самых пор, как он снялся в своих первых рекламных роликах, когда его теннисная карьера забуксовала, и номер в мировом рейтинге упал до трехзначного, продолжался его роман с этой страной. Он впервые увидел Нью-Йорк, Манхэттен из окна «линкольна» Натана Слейтера, когда в октябрьских сумерках тот вез его в свой офис на семнадцатом этаже, прямо над Медисон-сквер. Тем же вечером в компании двух-трех таких же, как и он, «открытий» Слейтера они отправились в «Палм» в Ист-Сайде поесть омаров. Ларри было двадцать шесть, его заворожили предупредительность Слейтера, сводка бейсбольных новостей по радио (как раз тогда проходил ежегодный чемпионат США по бейсболу), струйки пара, поднимавшиеся из трещин в дорожном полотне, и больше всего — у него даже дух захватило — филигранная красота увенчанных коронами небоскребов (он специально вытягивал шею, чтобы их увидеть).
Для Алисы — и для Алека, наверное, тоже — Культура, Красота и Стиль были понятиями европейскими, или, еще точнее, французскими. Америка ассоциировалась у них с Голливудом, Вегасом и невежеством. С постоянной суматохой и плохой едой. Она была безнадежно вульгарна. Но для Ларри и его друзей Америка была чем-то вроде последнего оставшегося на земле места, где происходили настоящие события, страной, где человек все еще волен был вписать свою жизнь в историю. После уроков они, шестеро подростков, болтались в закусочных «Уимпи» или «Литл шеф», садились друг напротив друга за стол, посреди которого красовался пластмассовый помидор с кетчупом, и попыхивали «Кравен эз» или «Лаки страйком», выкуривая по полсигареты на раз, потом аккуратно вытряхивали пепел и оставляли вторую половину на завтра. Они зачитывались Луи Ламуром, Жаком Керуаком и Хемингуэем. Некоторые, не Ларри, доросли до Мейлера, Апдайка и Рота. По субботам они собирались у кинотеатров «Гоумонт» или «Одеон», одетые в футбольные куртки с эмблемами американских колледжей из бристольских секонд-хендов, торгующих импортом, и добавляли себе лет, чтобы посмотреть, как Клинт Иствуд или Чарльз Бронсон выходят из самых больших на свете машин и вынимают из плащей самые большие на свете пистолеты. На родительских музыкальных центрах с хромированными панелями они слушали Дилана и Хендрикса, Моутаун, Лу Рида, Тома Петти, Заппу, Патти Смит. Пересыпали свою речь американизмами: «круто», «блеск», «супер», вездесущим «мэн». И между ними само собой разумелось, что рано или поздно они поедут туда, поедут на Запад, оседлают «мустангов» и перемигнутся с девушкой в забегаловке, заказывая яичницу; хотя, насколько Ларри знал, он был единственным из своих друзей, кто действительно туда поехал, единственным, кто воплотил в жизнь то, о чем они бредили, будучи подростками.
Он еще не допил свой первый бокал мартини в «Палм» — первый бокал мартини в жизни, — как Англия показалась ему далеким, сумрачным островом, куда ему было незачем возвращаться, ну разве что съездить иногда в «Бруклендз». Прилетел, улетел. Он оказался лицом к лицу с будущим и почти оцепенел от благодарности и обуявшего его оптимизма. На следующий вечер в апартаментах Слейтера в Гринвидж-Виллидж для него началась вечеринка с рослыми красотками и кокаином, которая продолжалась все то время, пока шла рекламная кампания роскошных автомобилей — вроде британских, — и последовала с ним по всей стране, до самой Калифорнии; жемчужное ожерелье поздних и еще более поздних тусовок становилось все длиннее с каждой новой маленькой ролью, и наконец, его карьера достигла своей вершины в роли доктора Барри Кечпоула, сделав его почти известным и почти богатым, хотя, что любопытно, все меньше и меньше удовлетворенным, словно в какой-то роковой час, вспомнить который ему было не суждено, он нарушил закон причины и следствия, и с тех пор чем больше он пил, тем меньше пьянел, и чем больше бывал на тусовках, тем меньше удовольствия получал, и вот однажды утром, выйдя в туман Сан-Франциско, он наткнулся на самого себя — беспечного, как мотылек, женатого на женщине, которая плачет во сне, и отца маленькой девочки, которая за свой недолгий век повидала больше докторов, чем иные нормальные и здоровые люди видят за всю жизнь.