Кислородный предел
Шрифт:
— Ну, ясно. Дальше что?
— Если нельзя купить у живых, то мы у мертвых купим, Теми датами, когда их честные, рябые души еще находились в земном воплощении. А потом — «Гринпис» не спит, природнадзор не дремлет — мы выносим меру об аресте всех оставшихся процентов. И заходим по-жесткому с протоколом о досрочном прекращении полномочий.
— Ты бы, Серый, лучше сразу на себя заяву прокурору накатал.
— Извините, дяди-тети. Акции — ничьи. В буквальном смысле пыль. Ну, хорошо, Гафаров сразу в суд метнется — рассказывать, что он четыре года мертвецов за живых выдавал и дивиденды регулярно им выплачивал. А мы за это время прогоним их активы через три прокладки. И они уже будут никто. И мертвое так и останется мертвым, а съеденное — съеденным. О, боги! Восхваляю безропотность и всепрощение тех, чьи ясные глаза, опустошающие тайной, глядят на нас поверх кладбищенских оград! — Сухожилов, поклонившись, кончил.
— Ну ты и зверь!
— Мы в футбол сегодня играем, — спросил Сухожилов, — или как?
— Это да, — уверил Разбегаев. — Там Шервинский, говорят, каких-то новых монстров против нас привел.
— Это кто ж такие?
— А, хирурги вроде, говорят, пластические. У них своя клиника частная где-то на Новом Арбате.
— И что — такая прямо техника?
— Да нет, Серег, это просто тебя с нами не было, потому и проиграли в прошлый раз.
— Да уж вам без меня? — Сухожилов, потянувшись, приковался взглядом к своему отражению на зеркальной стене. Попытался увидеть чужими глазами, посмотреть объективно — не мог. То на него из зеркала смотрел исполненный наследного презрения к полукровкам дворянин, чьи точеные черты шлифовались веками, то нагло ухмылялся законченный дегенерат с безвольно скошенным ущербным подбородком, утиным ртом, косматыми бровями и низким, мятым, туго сдавленным, исконно шариковским лбом. Порой он видел в зеркале великого Ландау с кариатидами надменно вздернутых бровей, а иногда казался сам себе пугающим уродцем, ребенком-стариком из социальных роликов о пагубности пьянства и прения в подростковом возрасте.
Сейчас на нем был цвета мокрого песка костюм от Ermenegildo Zegna (из шерсти и шелка, с элементами ручной работы, с широкими лацканами и двойными врезными карманами однобортного пиджака), который сидел как влитой (в ином же ракурсе болтался как на вешалке), рубашка из серого хлопка Paul Smith и однотонный шоколадный галстук Ralph Lauren «плетеного» многослойного шелка. Остроносые туфли Fratelly Rossetty казались колодками цельного красного дерева. На левом запястье болтался массивный хронограф Vacheron Constantin — «родной», женевский, купленный в Столешниковом, с двухсуточным запасом хода, инерционным подзаводом и тайным корпусом из специальной мягкой стали.
Вы только не подумайте, что он — такой упертый модник, живущий в строгом соответствии с заветами «GQ». Это просто еще один пункт в списке требований. Это просто «ноблес» беспощадно «облизывает». Он должен втискивать себя в одежду определенных брендов и разъезжать на «БМВ» не ниже рекомендованной серии. Лучиться превосходством и успехом, гипнотизировать своей уверенностью.
— Слышь, Кругель, — говорит он, когда они вдвоем с Мариной выходят на пустую лестницу, — пойдем с тобой сегодня поужинаем, что ли.
— Ой, Сухожилов, ты же вроде замужем. Не стыдно?
— В разводе я, в разводе.
— Ой, врешь. И ей потом врать будешь.
Ей тридцать лет, не замужем и никогда не была, страница «дети» в паспорте пуста; спокойной, приглушенной гаммы, «средних», «допустимых» марок строгие костюмы сидят, как на картинке; гладкая прическа блестит, как на рекламе; упругое мерцание округлостей под юбкой рождает восхищенный отклик, желание подробнее, в нюансах изучить устройство гибкого, стремительного тела.
Высокая, вернее, пышного названья должность — не привилегия, не синекура, а жестко впившаяся в лоб, стянувшая прелестную головку лямка, изнурительная ноша, весомый тюк скорее тяжких обязательств, чем обширных полномочий. Рекламные щиты вдоль «специальных», правительственных трасс, «разоблачительные» шоу на федеральном телевидении, подкладка нужных «выжимок» из прессы на столы чиновникам и сарафанное неумолкающее радио для них же — все это круг обязанностей хрупкой женщины.
Не замужем? Ну, а когда, когда? Служебные, но не романы, нет, — рассказы, петитом трудноразличимым набранные колонки на последней полосе, нечастые приступы счастья, опрятные, с оглядкой да спохваткой — прическа бы не растрепалась — короткие соития; в выборе мужчин не то чтобы придирчива, пристрастна, привередлива, а так же, как и с брендами, — не выше, чем способна дотянуться, и не ниже, чем готова опуститься. Похотливого босса отваживает, ибо он не имеет «серьезных намерений», а «влюбленного» клерка осаживает, ибо он не имеет серьезных возможностей. Остаются такие, как вот он, Сухожилов, — грубоватые душки, обеспеченные полутопы с мужскими яйцами и скрыто-инфантильным сознанием. С такими книги жизни не напишешь — лишь рассказики.
— Ну, а тебе не все равно? Или это — солидарность? Только странная какая-то выходит солидарность: ты сперва изгибаешься эротически, пройдешь, заденешь будто невзначай, глазки постоянные опять же, а теперь у тебя — солидарность? Нет, так не пойдет. Я, Марин, очень нервный, я таких прикосновений вообще не выношу. Без последствий которые. Так что либо с сексом, либо вообще не надо никаких прикосновений. В Женевский суд подам за посягательство на личное пространство.
Эпоха секретарш и шлюх в одном флаконе минула безвозвратно (по крайней мере, уж в таких больших конторах, как «Инвеко», точно), и давно уже выведена специальная порода девушек исключительно для секса с медицинской гарантией безопасности — лощеных, безголовых моделей человека, умеющих быть телом, когда мужчине нужно только тело. Таких — со статью племенных кобыл, с безукоризненной отполированностью резинового туловища, со щедро сдобренными лубрикантом ножнами — он, Сухожилов, напробовался, пресытившись такими безвкусными стерильными сношениями на жизнь вперед, а вот в Марининых слегка раскосых ореховых глазах было что-то от человека, и сквозь стандартный камуфляж стереотипной деловой фемины пробивалась пусть анемичная, но настоящая, живая жизнь. И не умела Кругель улыбаться той загадочной улыбкой, в которой возвышенность неотделима от скудоумия и зыбкий намек на богатый внутренний мир сливается со страшным отсутствием того, что можно назвать душевным переживанием. Хотя бы за это спасибо. (Вот, кстати, Камилла умела — вполне, в совершенстве, и от этого туманного намека на мечтательную, ждущую заполнения пустоту Сухожилов в последнее время бежал резвее и упрямее, чем черт от ладана.)
— Я в транспорте за всякий случайный толчок убить готов, причем неважно, за мужской или за женский. Предпочитаю, чтоб меня не трогали. Либо стенка между мной и миром, если этот мир ко мне не вожделеет, либо йя, йя, дас ист фантастиш. Ты никогда не думала, а в чем причина столь яростной ожесточенности людей друг против друга? А в том, что жизнь их происходит в постоянной давке. Толкаются в транспорте, дышат в затылок. Постоянный обман эротических ожиданий. Прикоснулись к тебе — значит, хотят. А тут выходит, что каждый сигнал извне воспринимается искаженным. Сначала обещали чудо, а потом — э-э-э, полегче, мужчина! Ну, так чего — мы ужинаем?
3. Драбкин
Свист пространств ледяных, вид сверху, с птичьего полета, бесформенное скопище огней; повсюду крыши, крыши — выбирай любую, пронзи нацеленным лучом, раскрой, как каменную устрицу, и выверни на свет чужие внутренности, переплетенные кишки неповторимых судеб. Что выбираешь — обветшалую хрущобу на окраине? элитный замок монолитного бетона? незыблемо и неприступно каменеющий правительственный монумент, бесчувственный ко всему, что не власть, и начиненный государственными тайнами? Жулебино, Таганку, Ленинградку, Кутузовский, Тверскую, Кремль? Разврат? Молитву? Честную супружескую жизнь? Смертельную болезнь? Сон праведника? Иероглиф бессонницы на смятой простыне, на которой опять до утра проворочался некто, замерзающий по ночам от безлюбья?