Кислородный предел

Самсонов Сергей Анатольевич

— Вон вторая подошла. Садимся.

— Нам нельзя, сержант. Состояние не то — ведь должен понимать. Ну, позволил бы ты нам свободой надышаться!

— Права не имею позволять.

— Не будет эксцессов — ручаюсь.

— Отойдем-ка в сторону, сержант, — Сергей-один вступает.

— Давай пока один в машину.

Сели. Дверцы захлопнули, от мира отгородившись. Через три минуты вышел Сергей. Заурчав мотором, «Форд» отполз назад, развернулся, посигналил фарами второму ментовскому экипажу и рванул почти беззвучно, плавно прочь — поминай как звали.

— Ну и сколько? — спросил Андрей.

— Пять.

— Это что же — овес нынче дорог? За что целых пять?

— Наложилось одно на другое, — усмехнулся Сергей. — Мировое падение цен на ресурсы, ЧП.

— Да-а-а, вот так мы и пускаем кровопийц в Беслан… Вот жалко обстановку не спросили. Возможно, знают что.

— Я спросил.

— Ну и как?

— Людей и машин немерено нагнали. Вроде пламя укротили и вошли, и спасение в самом разгаре. Говорят, живые есть, много живых — по больницам развозить не успевают. Два министра, бургомистр с префектами — все там уже, на месте. Все силы брошены, как заявляют. Еще бы — три миллионера.

— Этим, значит, особые меры спасения? А остальным обычным смертным повезло, что вместе с ними олигархи там?

— Да вы чего? Совсем ополоумели? — взвился Артур. — Какие особые меры? Все — люди! Все равны!

— Ага, а еще мы за дружбу народов.

— Не надо так иронизировать!

— А у тебя там кто? — скажи, — вдруг голос кто-то с крыши подает. Они не сразу понимают, кто. Сомнамбула сидит на крыше, как сидел: он это выкрикнул, впервые губы разомкнув. — Сват, брат, жена-невеста, сын?

Уставились все на него, оцепенев. Сидит, покуривает. Осмысленность во взгляд вернулась, если можно так сказать. Глядит прищуренными карими глазами, не ведая сомнений в правоте; как есть все, без иллюзий, что ли, насквозь, до самой темной, бессловесной глубины твоей, до чувств неподочетных видит — такое зрение особое открылось.

— Тебе же по херу на тех, кто там остался, — продолжает. — В сущности. Ноты упрямо сострадаешь, старательно, усердно так. Приносишь соболезнования. Ведешь себя прилично. Такой отличник, ботан, который затвердил урок и первым тянет руку — ну, Марь-Иванна, Марь-Иван — на, меня к доске, меня! Про свет божественной любви я лучше всех могу, ну, Марь-Иванна, Марь-Иванна! Мы все теперь должны сплотиться перед лицом трагедии, теперь мы осознали: только вместе, любя друг друга, мы сможем выстоять перед напастью техногенных катастроф. Скорбишь, да? Это твой дрессированный мозг дает тебе сигнал о том, что ты обязан чувствовать. А внутри у тебя? Внутри все от восторга прыгает, орет беззвучно — я живой, живой! Я живой, я — не они! Каждой клеткой в тебе пресловутой.

— Слышь, друг, не надо так, — сказал Артур грозно. — А то придется пожалеть.

— Ты знаешь, самки богомола в момент оргазма отгрызают головы своим самцам. А самцы — их башка уже в пасти, а они нижней частью проникать продолжают. И кончают, когда челюсти подруги на башке смыкаются. Вот и ты как они. Слепая жаждажизни. А башка отдельно. В голове — сострадание, скорбь. В голове — «Все — люди! Все равны».

Где здесь свет божественной любви — чесс слово, не знаю. В богомольем членике, наверное.

— Сука ты! — сказал Артур и полез отрывать сомнамбуле голову. — Я прошу тебя: возьми свои слова обратно. Или я твой поганый язык…

— Водки, водочки сперва, — отвечал ему лунатик, — потом к подруге, в пасть ей сунь свою насквозь условную мораль, и все забудешь, все пройдет, как с белых яблонь дым…

С крыши — кубарем. Катались по земле, сплетясь; рядом Гриша нелепо и жалко приплясывал:

— Ну, не надо, ребят, ну, не надо!

Неравны были силы, категории даже: валунами ходили Артуровы мощные мышцы; по-борцовски ухватив лунатика поперек легавого стана, на живот его рывком перевернул и налег всей массой, захватил за шею, кверху голову сомнамбулы рванул. В два прыжка Сергей-один к ним подлетел и короткими тычками — раз и два — Артура усмирил, руки разжать, отвалиться заставил.

— Все! Хорош! — гаркнул в самое ухо Артуру. И, сомнамбулу за плечи ухватив, приподнял его, усадил заботливо, спиной к гаражной стенке привалил и в лицо, в глаза всмотрелся, вроде повреждения оглядывая, а на самом деле с тайной мыслью, изначальной, от которой все избавиться не мог.

В сторонку отошел.

— Не сосчитал тебя, Сережка-тезка, — себе сказал, — не понял. Тезка? — фыркнул, подавился смехом. — Сейчас посмотрим, тезка ты или не тезка.

2. Беспокойники

Враги Сергея Сухожилова расправились с ним за тысячу лет до его рождения. Могущественные пакостники, они стояли у истоков мировых религий и насаждали неправедный рабовладельческий строй в наиболее плодородных районах Земли. Великие первопроходцы и заурядные менялы, они вели свои скорлупки к берегам баснословно богатой Индии и тихой сапой прибирали к пальцам звонкую монету в ростовщических домах Венеции и Амстердама. Сосали кровь из чахнущих аристократов и разводили на равнинах Альбиона монструозных, чрезвычайно склонных к людоедению овец. Изобретали гильотину, равенство и братство. Сочиняли хартию вольностей и все последующие кодексы прав человека и обязанностей гражданина. Немилосердно выжимали из деревни в город сухожиловских уже не столь далеких предков, сгоняли их в колхозы и за каторжную пахоту расплачивались с ними издевательски-условными палочками трудодней.

Он еще пребывал в блаженном оцепенении, словно куколка бабочки, в которой еле брезжит жизнь; он занимался тем же, чем и миллионы человеческих детенышей, полуслепых, прожорливых, эгоистично-жадных, а враги уже вовсю терзали податливую глину сухожиловской судьбы, формируя кирпич его будущей функции или, если угодно, предназначения. Младенчество — отнюдь не безмятежная пора, но время дикого бесстыдного глумления над миллиардом безответных новорожденных, которых общество бесцеремонно делит по ролям: ты принц, ты нищий, ты хозяин, ты рабочий, ты «средний класс», ты вор. Неторопливая гигантская работа велась в этом мире над тем, чтобы он и пришел и ушел из него подъяремным скотом и никем иным больше, как бы обратного, предположим, ему ни хотелось.

Сейчас он сидит в штаб-квартире финансовой группы «Инвеко», в просторном конференц-аквариуме из закаленного стекла и авиационной стали (за окнами сплошными панорамный вид Москвы дрожит, двоится в знойном мареве, как будто плавится и от непомерных аппетитов «группы»), и его черный Nokia 8800 Arte разрывается от прерывистых выдохов трубных и орет осиплым, пропитым голосом Тома Вейтса.

Он, Сухожилов, любит такую вот расхристанную, разболтанную словно во всех суставах музыку, которая несется, прошивает время и пространство поездом вне расписания. Да, грязную, шершавую, похожую на мышечную ткань без кожи и всю торчащую углами, словно кости при открытом переломе. Безупречно стройных, беспощадно строгих построений — гармонических бурь с ясными целями и самонаводящимися средствами — в его прекрасно сбалансированной жизни довольно и так. В импровизациях он, впрочем, тоже раскованно силен и зачастую склонен к бесполезным эскападам, к рискованному соло, которое бы мог сыграть за Сухожилова любой, хоть сколь-нибудь умелый пехотинец, но просто скучно иногда Сергею только дирижировать; игра в виртуальном, неземном измерении иногда приедается и хочется пощупать жертву, плоть объекта собственными холодными и точными руками, вот он и маскарадничает, напяливая то ментовский китель с капитанскими погонами, то санитарного врача халат, то прорезиненный комбинезон озлобленного «говночиста».