Китаец
Шрифт:
Биргитта полистала бумаги на столе.
— Мне нужно прочитать их прямо сейчас?
— Нет. После, наедине с собой.
— А я не испугаюсь?
— Нет.
— И пойму, что случилось с Хун?
— Он убил ее. Не своими руками, но чужими. И этого человека тоже убил. Одна смерть прикрыла другую. Никто и помыслить не мог, что Я Жу убил родную сестру. Кроме самых что ни на есть проницательных, знавших, как Я Жу думал о себе и о других. Странно только — и этого нам не понять никогда, — что Я Жу мог убить сестру, хотя благоговел перед своей семьей, перед своими предками, ставил их превыше всего. Здесь какое-то противоречие, загадка, которую нам не разгадать. Я Жу был могуществен. Его боялись — за ум и беззастенчивость. Но, может статься, он был еще и болен.
— Как это?
— Что-то разъедало его изнутри. Возможно, безумие?
— Я вот думаю: что они делали в Африке?
— Есть план переселить в африканские страны миллионы бедных китайских крестьян. И сейчас создают политико-экономические структуры, которые поставят ряд бедных африканских стран в зависимость от Китая. Я Жу не воспринимал это как циничное повторение колониализма, который ранее практиковали западные страны. Для него это было дальновидное решение проблемы. А вот Хун, я, Ма Ли и многие другие считаем это покушением на сами основы того Китая, какой мы строили сообща.
— Не понимаю, — сказала Биргитта. — В Китае господствует диктатура. Свободы ограничены, права обеспечиваются слабо. Что, собственно, вы хотите защищать?
— Китай — бедная страна. От экономического развития, о котором все говорят, выиграла лишь ограниченная доля населения. Если Китай и дальше пойдет в будущее этим путем, с растущей пропастью между людьми, грянет катастрофа. Китай снова будет отброшен в безнадежный хаос. Или к власти придут фашистские структуры. Мы защищаем сотни миллионов крестьян, ведь именно они своим трудом обеспечивают развитие. Хотя получают от него все меньше и меньше.
— И все-таки я не понимаю. Я Жу по одну сторону, Хун — по другую? Внезапно диалог обрывается, и он убивает родную сестру?
— Единоборство сил в Китае идет не на жизнь, а на смерть. Бедняк против богача, беспомощный против власть имущего. Речь идет о тех, кто с растущим гневом видит уничтожение всего, за что они боролись, и о тех, кто видит возможности сколотить богатство и занять во власти позиции, какие им раньше и во сне не снились. И тогда люди умирают. Ветры, что дуют, самые настоящие.
Биргитта посмотрела на Саня:
— Расскажи о своей маме.
— Вы разве не знали ее?
— Я встречалась с нею. Но не знала ее.
— Быть ее сыном было непросто. Она была сильная, решительная, часто заботливая, но порой сердитая и злая. Честно говоря, я боялся ее. Но все равно любил, потому что она старалась видеть себя частью чего-то большего. Одинаково естественно помогала пьяному отойти подальше от мостовой, где он упал, и вела горячие дискуссии о политике. Для меня она была скорее образцом, чем настоящей матерью. Сложно все это. Но мне ее не хватает, и я знаю, с этим придется жить до конца моих дней.
— Чем ты занимаешься?
— Учусь на врача. Но сейчас на год прервал учебу. Чтобы горевать. И чтобы понять, что значит жить без нее.
— Кто твой отец?
— Его давно нет в живых. Он писал стихи. Я знаю только, что умер он сразу после моего рождения. Мама мало о нем рассказывала, говорила, что он был революционер и хороший человек. В моей жизни он лишь фотография, где он стоит и держит на руках щеночка.
Тем вечером они долго говорили о Китае. Биргитта Руслин призналась, что в юности хотела быть шведским хунвейбином. Однако все это время она с нетерпением ждала минуты, когда сможет прочитать привезенные Хо бумаги.
Около десяти она вызвала по телефону такси, которое отвезет Хо и Саня на вокзал.
— Когда прочтете, — сказала Хо, — дайте знать.
— У этой истории есть конец?
Хо ответила не сразу:
— Конец есть всегда. И здесь тоже. Но всякий конец есть начало чего-то другого. Точки, какие мы ставим в жизни, в общем-то временные.
Биргитта Руслин проводила взглядом отъехавшее такси, а потом села читать перевод дневника Я Жу. Стаффан вернется только завтра. К тому времени она, наверно, успеет все прочитать. Двадцать страниц, не больше, но разбирать почерк Хо непросто, буквы слишком мелкие.
Что же такое она читала? Позднее, мысленно возвращаясь к тому вечеру, когда была дома одна, а в комнате чувствовался легкий аромат нежных духов Хо, она понимала, что многое могла бы вычислить сама. Точнее, должна бы понять, но не желала примириться с тем, что, собственно, знала. Другое же, извлеченное Хо из записок Я Жу, из дневников и иных обстоятельств, о которых Биргитта понятия не имела, разъяснило ситуации, в которых она бы самостоятельно никогда не разобралась.
Конечно, она все время думала: а что Хо опустила? Можно бы спросить, но ведь ясно, ответа не получишь. Там угадывались намеки на секреты, каких ей никогда не понять, замки, какие не открыть. Дело касалось историй о людях из прошлого, касалось другого дневника, написанного как бы в противовес писаниям Я.А., того, что работал десятником на строительстве американской железной дороги.
Снова и снова Я Жу возвращался в дневнике к своему возмущению тем, что Хун не желала понять, что путь, на который ступил Китай, единственно правильный и такие люди, как Я Жу, должны иметь решающее влияние. Биргитта Руслин начала понимать, что Я Жу имел много психопатических черт и вполне отдавал себе в этом отчет, как было видно между строк.
Кое-где сквозили и более-менее симпатичные черты. Сомнения, муки совести, по крайней мере из-за судьбы Хун, ведь как-никак она была ему сестрой. Интересно, думала Биргитта, отредактировала ли Хо текст, чтобы представить Я Жу просто жестоким человеком, без малейших смягчающих черт. И вообще, может, весь этот текст — плод фантазии Хо? Нет, вряд ли. Сань совершил убийство. Он тоже, как в исландских сагах, отомстил за смерть матери.
Когда она дважды перечитала сделанный Хо перевод, время подошло к полуночи. Кое-какие неясности остались, целый ряд деталей покуда так и не получил объяснения. Красная ленточка? Что она означала? Ответить мог один только Лю, но его нет в живых. Иные нити останутся ни с чем не связаны, вероятно навсегда.
И что же в конечном счете осталось? Что она может или должна сделать с этим обретенным пониманием? Биргитта догадывалась что, но пока ей было неясно, как взяться за дело. Часть отпуска она этому и посвятит. Когда Стаффан займется рыбалкой, которая на нее самое наводит скуку. Или рано утром, когда он читает свои исторические романы или биографии джазовых музыкантов, а сама она совершает одинокие прогулки. Тогда у нее будет время сформулировать письмо, которое она пошлет в худиксвалльскую полицию. А затем можно будет убрать ящик с оставшимися от родителей бумагами. Тогда все для нее закончится, станет тускнеющим воспоминанием. Хотя, конечно, полностью ей никогда не вытравить из памяти все, что случилось.