Китай-город
Шрифт:
"Вот и ему, Нетову, этот куценосый будет сейчас же говорить «ты», как и Вонифатьеву в смазных сапогах".
Дверь затворилась за приказчиком.
Капитон Феофилактович сел теперь в кресло, лицом к гостю, потянулся и зевнул.
— Что не куришь?
— Не хочется, — ответил Нетов и почувствовал, какой у него школьнический голос.
— Добро пожаловать!.. А ты, кажется, в изумление пришел, что я тебе сказал насчет склада?.. Да, брат, я теперь отдуваюсь… Ваши дамы-то… хоть бы и твоя супруга…
— Однако….- начал было Нетов.
— Да что тут однако, я тебе на деле показываю… Ты ведь тоже соревнователем числишься… А заглядывал ли ты туда хоть раз в полугодие, вот хотя бы с весны?..
— Вы знаете, Капитон Феофилактович, что у меня у одного, кажется…
— Нечего кичиться твоими трудами!.. Сидишь да потеешь в разных комитетах… Ха, ха!.. А после над тобой же смеются… Лучше бы похлопотать о русском раненом воине. Чево! Война прошла… Целым батальонам ноги отморозило!.. Калек перехожих наделали, что песку морского… Пущай!.. Глядь — ни холста, ни полушубков, ни денег — ничего!.. Краснопёрого за бока!.. Он христолюбец!..
X
Губы Евлампия Григорьевича совсем побелели. Он то потирал руки, то хватался правой рукой за лацкан фрака. «Бахвальство» братца душило его. А отвечать нечего. Он действительно не знает, что делается в этом «складе». И Марья Орестовна что-то туда не ездит. У ней вышла история, она не перенесла одной какой-то фразы от председательши. С тех пор не дает ни копейки и не дежурит, аршина холста не посылала… А этот «Капитошка» угостил его целым нравоученьем, перечислил и полушубки, и холсты, и аптекарские товары.
— Так-то оно и все идет у нас на Руси православной, — протянул Капитон Феофилактович и, прищурившись на гостя, подзадоривающим тоном спросил: — Читал, как вас с дяденькой-то ловко отщелкали, ась?..
Этого не ожидал Нетов даже и от Краснопёрого. Сам он — заведомо подстрекатель пасквиля и вдруг издевается как ни в чем не бывало!..
— А что же-с, вам это особенно приятно? — сумел он спросить, и голос его дрогнул.
— Да мне что? Не детей с вами крестить! Ругайтесь промеж себя, нам же лучше.
— Однако такая газета стоит того, чтобы ее судом…
— Судись, коли охота есть!.. Деньги-то все равно зря тратишь. Ну, найми Федора Никифоровича. Он тебя так распишет, что хоть сейчас в царствие небесное… Ха, ха!..
— Дядюшка тут припутан ни к селу ни к городу.
— Факты верные… Скаред и самодур… Он все в сторонке да потихоньку, ан и его — на свежую воду… Радуйся! Ведь тебя, брат, супруга в альдермены на аглицкий манер произвела… Ну, и стой за свободу слова, за гласность. Ты должон это делать, должон… Ха, ха, ха!..
Краснопёрый долго смеялся, покачиваясь на кресле. Ногу он задрал кверху.
Бледность Евлампия Григорьевича перешла опять в красноту. Он еще сильнее краснел от сознания, что не в силах сдержать себя, с презрением относиться ко всему этому «гаерству» и безнаказанной дерзости «мужлана» и "сивушника".
— Что ж, вы думаете, — заговорил опять Краснопёрый, — вам все в зубы будут глядеть?.. Хозяйничай, как знаешь, батюшка!.. Да я бы вас еще не так! Отдали самые сурьезные статьи в чьи руки?..
— Сведущие люди…
— Отчего шпыняют вас?! Оттого, что вы какого-нибудь голоштанного кандидатишку пошлете за границу отхожие места изучать, с меня же, как с платящего жителя, сдерете на его содержание, а потом позволяете ему мудрить и эксперименты производить!.. Эх вы!..
Он встал, подтянул свой костюм весьма бесцеремонно и пожал плечами.
Как же говорить после такого приема? Только срамиться. И переход-то нельзя сделать. К чему придраться? Или разговор перевернуть? На это Евлампия Григорьевича никогда не ставало и в заседаниях, не то что уж в подобном случае.
— Вы это напрасно, — выговорил он с большим усилием. Лучше всего было молчать, — разумнее и ловчее ничего не придумаешь.
— Да нечего!.. Газетная лапша хорошая штука для вашего брата…
— Мы не так к вам относимся…
— Кто мы?
— Да хоть бы дядюшка… и я тоже. До сих пор, кажется, имел я основание, Капитон Феофилактович, считать вас русским коренным человеком… Вы же меня и ввели к таким людям, как хотя бы Лещов Константин Глебыч…
— Да ты куда это ударился, сударь мой?
— Нешто мы изменили? Или передались, что ли? Вон другие себя величают всячески: либералы мы, говорят, западники… А я, кажется, все в том же духе…
— Надоел, Евлампий Григорьевич, надоел ты мне своим нытьем… Славянофил ты, что ли? Кто тебя этому надоумил? Книжки ты сочинял или стихи, как Алексей Степаныч покойник? Прения производил с питерскими умниками аль опять с начетчиками в Кремле? Ни пава ты ни ворона! И Лещов над тобой же издевался!.. Я тебе это говорю доподлинно!
XI
Дальше молчать было невозможно. Евлампий Григорьевич задвигался на стуле.
— Зачем же-с, зачем же-с, — заговорил он. — Я вовсе в это не желаю входить. Душевно признателен за то, что видел от Константина Глебовича. И хотя бы он за глаза… при его характере оно и не мудрено; но мы об этом не станем-с…
— Это твое дело! — перебил Краснопёрый.
— Не станем-с, — повторил Нетов. — Потому, кто же может в душу к другому человеку залезть. А вот, Капитон Феофилактович, мы с дядюшкой Алексеем Тимофеевичем думаем сделать вам совсем другое… сообщение.