Китай: страницы прошлого

Сидихменов Василий Яковлевич

Как ни старались власти создать на экзаменах видимость объективности, с ними всегда было связано немало злоупотреблений. Так, за кандидатов из богатых семей сочинения часто писал какой-ни-будь студент вне экзаменационного здания. Для того чтобы передать это сочинение находившемуся «в заточении» абитуриенту, подкупались стражники или надзиратели. Самые состоятельные кандидаты давали взятки даже главному экзаменатору, который, как правило, носил очень высокий сан. Бывали случаи, когда богатый соискатель ученой степени, опасаясь провала, посылал вместо себя на экзамены подставное лицо.

Но даже сдавшим официальный экзамен не так-то просто было получить государственную должность: вакансий было значительно меньше, чем претендентов на них, и это порождало ожесточенную борьбу за «теплое местечко». Взятки, протекции и покупка чиновничьих должностей были обычным явлением. Этому способствовали сами маньчжурские императоры: они без экзаменов давали ученые степени сыновьям и внукам влиятельных

сановников и лицам, жертвовавшим крупные суммы на нужды правительства. Так, император Канси издал в 1677 г. указ, разрешавший продажу должностей сроком на три года. При императоре Цяньлуне дважды официально разрешалась продажа должностей.

Не выдержавший экзамена (а такая перспектива ожидала большинство кандидатов из-за чрезвычайно ограниченного числа вакансий) мог через некоторое время экзаменоваться второй, третий раз и т. д. — в том случае, конечно, если он был состоятельным человеком и имел достаточно свободного времени. Поэтому на экзаменах нередко встречались разные поколения одной семьи — дед, сын и внук. За прилежание и настойчивость ученую степень иногда получали дряхлые «студенты» (в возрасте восьмидесяти лет и старше).

Кастовая система конфуцианского образования объективно преследовала цель не допускать простолюдинов в сословие чиновников. При такой системе чиновниками могли (за редким исключением) стать только представители ученого или служилого сословий. Они оберегали интересы феодальной верхушки, не допускали изменения установленных порядков, выступали против всякого прогресса, отвергали любые новшества.

Добившийся ученой степени всем своим поведением и видом стремился показать, что он отличается от простолюдинов. Покрой и цвет одежды, головной убор, обувь и вообще наружность составляли предмет его главной заботы. Его нос обыкновенно украшали большие очки в роговой оправе, которые он часто носил лишь для важности. Ногти были длинные — пусть все видят, что их обладатель не унижается до физического труда. Такой ученый держал в руках веер с написанными на нем классическими изречениями. Нарочитая вежливость и утрированная церемонность были характерными чертами «ученого мужа», отличавшегося претенциозной заносчивостью.

Многие прогрессивные деятели феодального Китая осуждали государственную экзаменационную систему. Так, известный ученый Лун Цижуй (1814–1853) писал: «Соберите людей на рынке и выберите выдающегося из них; найдите человека на улице и дайте ему должность; его преданность и надежность, его способность наблюдать и различать, вероятно, сравнятся со способностями ученого, а может быть, и превзойдут их. Ему не хватает лишь маловажной тренировки в сочинениях, рифмоплетстве и в соблюдении этикета… Но ведь сочинительство, рифмоплетство и соблюдение этикета не помогут в управлении страной, да и сами правители, видимо, не очень в этом сильны. Какая же разница между ними и человеком, случайно встреченным на улице?!»

Прогрессивный ученый, политический деятель и публицист конца XIX-начала XX вв. Лян Цичао так характеризовал экзаменационную систему: «Экзамены и подготовка к ним занимали всеобщее внимание; студентам только нужно было выучить сухой и подражательный язык, чтобы быть готовым к борьбе за должность, богатство и славу. Вся страна занималась этим, и люди один за другим пренебрегали своим образованием и способностью рассуждать».

Народ высмеивал «ученых», неспособных к практической деятельности. Это нашло отражение в китайской литературе, например в рассказе «Два сюцая и сапожник».

«Однажды два сюцая, Чжан и Ли, возвращались домой после сдачи государственных экзаменов. Шли они долго, так долго, что у обоих во рту пересохло от жажды. Проходя по какой-то деревне, они увидели за бамбуковой изгородью финиковое дерево со спелыми плодами. Сюцай Чжан сказал:

— Прошли мы долгий, извилистый путь. Пыли наглотались предостаточно. У меня голова кружится от жажды, поедим-ка фиников, увлажним рот и губы сладкой влагой.

— Верно, — сказал сюцай Ли, — на нас по три слоя пыли, на ногах по три цзиня грязи, руки онемели, ноги ослабли, и если не подкрепиться сладкими финиками, то мы не сможем сделать ни шагу.

Рассуждая так, они подошли к финиковому дереву.

Здесь, сидя у бамбуковой изгороди за веретеном, пряла нитки пожилая женщина, а рядом с ней, присев на корточки, чинил обувь сапожник.

Сюцай поклонились им, один обратился к женщине:

— Уважаемая пряха, скажите, чьи это финики за бамбуковой изгородью?

Женщина, окинув сюцаев взглядом, сказала:

— Вот уже десять лет, как растет это дерево, в нашей деревне это всем известно. Вы мне не родня, не знакомые, какое вам дело до моих фиников?

Выслушав ее, оба сюцая ответили:

— Не сердитесь, матушка, мы стали сюцаями и возвращаемся после экзаменов. Нам очень хочется пить, и мы хотели попросить фиников, чтобы утолить жажду.

Почтенная женщина спросила:

— Вы разве сюцаи? Тогда я задам вам несколько вопросов. Если вы на них ответите правильно, я угощу вас.

Сюцаи обрадовались и в один голос воскликнули:

— Хорошо, хорошо, матушка, спрашивайте!

Женщина, подумав немного, спросила:

— Что

выше неба, ниже земли, кислее всего и слаще меда?

— Я отвечу, я отвечу! — воскликнул сюцай Чжан. — Выше неба — звезды, ниже земли — колодец, кислее всего — зеленый финик, спелый финик — слаще меда.

Женщина, выслушав ответ, поморщилась:

— У вас только финики на уме, а еще сюцай!

Сюцай Чжан с недовольным видом сказал:

— Разве я неправильно ответил?

В разговор вступил сидящий рядом сапожник:

— Вы еще спрашиваете! Вот слушайте, как я отвечу: простой народ — выше неба, большой чиновник — ниже земли, сытому человеку все кисло, голодному — все слаще меда.

Женщина, выслушав ответ сапожника, сказала:

— Правильно. А вы, хотя и сюцай, знаете меньше, чем сапожник. Слушайте, я еще вас спрошу: кто самый бедный и кто самый богатый человек на земле; что белее всего на свете и что чернее всего на свете?

На сей раз поспешил ответить сюцай Ли.

— Самый бедный, — сказал он, — это Янь Хуэй, самый богатый — это император, самое белое — снег, самое черное — тушь.

Женщина, выслушав ответ, покачала головой и сказала:

— Кроме императора и туши ничего вы не знаете. — Она перестала обращать на них внимание и продолжала прясть.

Сюцай Ли, покраснев до ушей, спросил:

— А разве я неправильно ответил?

Сапожник сказал:

— А разве правильно? Ты слушай, что я тебе скажу: самый бедный тот, кто имеет только рот, самый богатый — кто двумя руками умеет делать все, самое белое — крестьянин, который понимает все, самое черное — сердце богача.

Видя, что два сюцая недоуменно уставились в одну точку, он рассердился и сказал:

— Император имеет только рот, который умеет жрать. А какой от него прок? Если бы в Поднебесной все были императоры, то вы, сюцаи, умерли бы от голода и холода.

Сказав это, он наклонился и принялся вколачивать гвозди.

Сюцаи больше не стали просить фиников и, бормоча, удалились».

* * *

Воспитание в старой китайской школе имело ряд особенностей, которые, на наш взгляд, выражаются в следующем.

Учащимся внушалось, что китайская наука, воплотившаяся в конфуцианских канонах, во всех отношениях превосходит науку других народов и является высшим достижением человеческой мысли. На эту сторону воспитания обращали внимание многие наблюдатели. Русский дипломат и китаевед И. Коростовец в конце XIX в. отмечал: «Хотя китайцы вообще признают превосходство западных наук, открытий и изобретений новейшего времени, но подчас обусловливают такое признание весьма неожиданными аргументами. Так, многие из числа ученых и образованных китайцев готовы утверждать, что некоторыми изобретениями, коими так кичатся европейцы, они обязаны китайским ученым, додумавшимся до них еще тогда, когда западные народы пребывали в первобытном состоянии». И далее: «Указывая на необходимость введения европейских наук, эти лица выражаются примерно так: „Мы желаем воспользоваться знаниями западных людей, ибо знаем, что их научные сведения и изобретения заимствованы у наших мудрецов. Все, что Европа сделала в научной области, сделано при нашей помощи“».

Оценивая качества китайского воспитания, П. Я. Пясецкий в 1904 г. сделал такой вывод: «Важнейшее из них именно то, которое создало и поддерживает великую стену — в переносном смысле, — ограждающую Китай от воздействия на него европейской культуры, это качество — китайское самомнение и убеждение в собственном превосходстве. Китаец уверен, что все китайское лучше некитайского, и не в состоянии представить себе, что на свете есть что-либо другое превосходнее его родного. Воображая себя совершенным, китаец, естественно, питает отвращение к мысли о преобразовании, тем более что непрошеным реформатором является „заморский черт“, как в Китае величают европейцев; на последних китаец смотрит со смешанным чувством любопытства и презрения, как мы смотрим на клоуна или фокусника, удивляясь их ловкости, но не думая приравнивать их к себе. За европейцем китаец признает практическую смекалку и технические познания, готов пользоваться его услугами для реорганизации армии и флота, для устройства арсенала или фабрики, но он никогда не поверит, что государственный строй в Европе лучше, правосудие устроено правильнее и гуманнее, философия и религия глубже и т. п. Консерватизм китайца переходит в косность, он благоговеет перед стариной и черпает в ней указания и советы для настоящего; он страшится реформ, как бедствия, и оцепенел в своей своеобразной культуре, давно отжившей свое время».

И хотя авторы приведенных высказываний применяют слово «китаец», речь, конечно, шла о тех, кто стоял над китайским народом.

Идеалом, достойным подражания, в феодальном Китае считалась китайская древность. Помыслы учащихся были устремлены не в будущее, а в прошлое. «Легенды из прошлого, — писал в 1895 г. американский китаевед Р. Грейвс, проживший в Китае сорок лет, — кажется, больше интересуют китайских учителей, чем планы на будущее. Это почитание прошлого иной раз выглядит смехотворным в глазах иностранцев. Даже более прогрессивные учителя, которые желают защитить современные нововведения, считают необходимым в ущерб народу заявить, что нужно в жизни вернуться к прежним векам».