Китайская петля
Шрифт:
— Как пуст? — Андрей от слабости сел на землю, намотав на кулак повод. — А куда скитские ушли?
— Дак от казаков и ушли. Все лотки собрали и сплавились. Третьево дни заезжал один узкоглазай, здоровый такой, с косицей. Он и упредил, о казаках-то.
» Чен?! Какого черта! Что за игра такая?!«
— А ты кто? — спросил он мужика.
— В караульщиках оставлен. Казаки придут, дак схоронюсь, а потом снова глядеть буду.
— Слушай, там такая рыжая была…
— Глаха-то? Тож уехала. Говорю те, все уехали.
» Кистим!! Если здесь я не нужен, может, к ним успею?«
— Скажи-ка, — снова
Мужик, подойдя, осмотрел кобылу.
— Хорошая, говоришь? А не запалил ты ее? Бона, как боками-то водит.
— Да нет, она отойдет.
— Гляди… Ладно, дам я те свово меринка. Переседлай токо, казацка сбруя мне без надобности.
Снова закружилась голова, от усталости и голода Андрея повело в какой-то черный провал. Получив еще полкраюхи ржаного хлеба и большую прошлогоднюю репу, Андрей оседлал коренастого гнедого мерина и рысью уехал по тропе, ведущей к Енисею.
День стоял теплый, но бессолнечный, приглушенный, в своей парной теплоте пропитанный предчувствием летнего ливня. По береговой енисейской гальке, между серыми каменными глыбами, до гладкости облизанными десятками тысяч прошедших ледоходов, медленно тянулся азиатский род. Сначала кыргыз-ские, потом русские данники, в жилах которых вязкая финская кровь енисейских хантов смешалась с горячей кровью сибирских степняков, они наконец сделали свой последний выбор. Они выбрали степь. Правду кривых азиатских сабель — да не сабель! — ханских нагаек, обдирающих спины, и молодых ханских стражников-аткаменеров, чьи румяные щеки смуглы и тверды, как подошвы сапог, которые в набегах волокли их жен в заросли степной полыни. Да и ладно, от баб-то, поди, не убудет, но и кривые мечи аткаменеров лучше кривды красноярских канцелярий, перед которыми сколь не клади драгоценной» мягкой рухляди»— все им мало.
Ш-шайтан!! У кыштымских баб от недоедания уже свисали груди, выступали животы, кривились ноги — молодые ханские аткаменеры только посмеются над ними, даже в полынь не потащат. Ладно, они отдали урусам свою енисейскую «Тюлькину землицу»— подавитесь!! — они все оставили, уходя в степи. Ясак вам нужен? Лиса? Белка? Соболь? Ну так стреляйте их сами, почтеннейшие казаки, но только без нас!
Так повторяли про себя родовые старейшины, уводя сородичей все дальше и дальше, к спасительной встрече с подходящим кыргызским войском. Еще немного, еще чуть-чуть — впереди уже показались гребни Шумихинских скал, располосовавшие крутые горные склоны на всю высоту, от стальной енисейской воды до круглых таежных вершин. Еще немного, но что это? Что такое — там, в тайге?!
А-а-ааа!!! — с угора, нависающего над узким галечным берегом, покатился густой многоголосый рев. Сквозь кусты проламывались оскаленные конские морды. Мелькали тусклые жала пик, вскинутые казачьи сабли. У этих была своя правда — тут, в Сибири, каждая православная душа на счету, а сколь своих на струге побили — и кто? Да ладно бы кыргы-зы! — а то эти, таежные сморчки-мухоморы!
— Гойда! Го-о-ойд-аа-аН — покатился перед лавой древний, еще половецких времен, боевой клич. — Гой-да-а, мать-перемать!!! Ну, шта-а-а, встречайте гостей!
Качинцы прыснули было по берегу, да куда тут денешься — везде сверкающие полукружия сабель: свистнуло одно — свалился старый отец Кистима, у которого Андрей снимал приступы боли; свистнуло другое — покатилась его мать, готовившая еду в первый вечер, проведенный Андреем у приютившего его народца.
Удар пики, свист сабли, и казак поволокся по гальке с разрубленной шеей. Еще один разогнал лошадь — Кистим извернулся, метнул нож — бородатый урус повис в стременах, колотясь башкой о береговые камни.
— Васька, еб…на мать, кончай падлу!
Грохнул пищальный выстрел, и Кистим осел на землю, ухватившись за грудь, развороченную тяжелой круглой пулькой.
Кистиму было больно! Как было больно!!! Его беременная девочка со степными черемуховыми глазами кричала в отчаянии, билась в жилистых казачьих руках — в последней предсмертной жалобе жалея и своего мужа, и себя, и их неродившегося ребенка, и весь свой старый таежный род, вырезаемый сейчас на галечном берегу древней Большой воды.
Смахивали с сабель руду красноногие казаки, шатались под ними краснобокие от крови кони. Саблями резали, что бежит, потом чисто подбирали пиками.
Молодой кривоногий казак слез с коня, пошел на старуху, закрывшую собой орущего ребеночка:
— Што жа, байбача, ну што ты — дак встречай нас!
Завизжал, и саблей, веселясь, по скулам — раз-два, крест-накрест! Над развороченной губой кровавый глаз. Комок тряпья еще орал — хрясь его! — и замолк, курвенок!
А степная девочка все кричала и кричала. Один раз позвала даже чужого белого мужчину, однажды спасшего ее от степных разбойников. Только не было его рядом — как не было надежды спастись из цепких, безжалостных рук его соотечественников.
Через двадцать минут все было кончено. Добив изнасилованных женщин по старому, дедами завещанному казацкому обычаю, перерыв захваченное барахло, полусотня тронулась вверх по Енисею, где недалеко уже, перед Шумихинским створом, она должна встретиться с остальными силами карательного отряда.
В середине дня вторая полусотня того же отряда вышла на опустевший скит. Казаки подожгли амбары, невысокую рубленую церковь с островерхой колоколенкой, найденные заготовки для лодочных корпусов. Оставив за собой высокие дымные факелы, они на рысях двинулись вниз по Бирюсе, направляясь к Шуми-хинскому створу — месту будущей Красноярской ГЭС, а сейчас пункту встречи трех частей карательной сотни.
Подгоняя шпорами неторопливого мерина, Андрей обогнул по таежной тропе Шумихинский створ — перед которым, как он знал, должны встретиться казачьи отряды, и выхал на енисейский берег выше устья небольшой таежной речки, называемой Калтат. По его расчетам, именно сюда мог дойти таежный род, обремененный скотом, тяжелыми кибитками и всякой иной кладью. Андрей не знал, что он будет делать, встретившись с уходящим родом Кистима. Может, просто крикнет: «Казаки!»и снова повернет в тайгу. Может, будет драться, защищая молодую жену Кистима, которую он однажды спас в беспощадном ночном набеге. Он действительно чувствовал какую-то обязанность по отношению к этой девочке — и теперь точно знал, какую именно, — обязанность человека из будущего, человека, знающего, что для его соплеменников не прошли даром эти триста лет.