КК. Книга 8
Шрифт:
В Катин дом он постучался, когда было уже около десяти вечера; подтаявший за день снег уже схватило поблескивающей в свете редких фонарей ледяной корочкой. Было морозно и очень тихо, в монастырском поселении светились редкие окошки в домиках, и сиял теплым огнем храм в центре.
Алекс мог бы и открыть Зеркало, но он так устал за день, что прислонился плечом к стене у двери и, глядя на звезды, ждал, пока ему откроют, и наслаждался зимним безмолвием. После вчерашних оглушительных событий местная благодать казалась почти неестественной.
Скрипнула дверь - Катерина, в темном теплом платье,
– Как ты меня все время чуешь?
– пробормотал он.
– Совсем тихо же стучусь.
Катя пожала плечами, посмотрела темными глазами куда-то даже не в глаза ему - в душу. Как есть ведьма.
– Дети спят, - шепотом проговорила она.
– Заходи в дом. Голодный опять?
– Да, - так же прошептал он, не двигаясь с места.
– В дом, Саша, - строго сказала она и высвободилась, поправила шаль, выдыхая пар. Улыбнулась и быстро поцеловала его в губы.
Ужин был обжигающе-вкусным, женщина напротив, наливающая чай и отрезающая кусок собственноручно приготовленного пирога, тонкой, отчаянно красивой, очень домашней и родной. Хотя они ни разу не были вместе с того момента, как пережили похищение. Целовались, держались за руки, даже спали рядом - но тронуть ее Алекс так и не решался.
– Я сегодня гадала, - сообщила Катерина.
– Надолго уходишь, Саш?
– Видимо, да, - задумчиво произнес он.
– У тебя здесь получается?
Катя улыбнулась, настороженно-рассеянно оглядела свою маленькую кухню с цветастыми занавесками, за которыми стояла морозная ночь.
– Да. Все отличие, что нет голода потом. Отец Виталий говорит - это потому, что Триединый прародитель всех Великих стихий и Черный - тоже его часть. Поэтому и сомнарисы себя тут так хорошо чувствуют. Просто во внешнем мире для нас нет поддержки Жреца, поэтому мы вредим другим своими ритуалами и можем сами сорваться, поэтому и запрещено черное колдовство. Хотя по сути нет плохой или хорошей родовой магии. Все можно использовать во благо или во вред.
Она беззвучно помешала чай, аккуратно отложила ложечку, зябко поправила шаль.
– Опасность тебе грозит, Саша. Потери. Смерть за спиной. Не хочу тебя отпускать. Ты стал мне якорем в мире. Как жить, не зная, что с тобой?
Он поманил ее пальцем, и, когда Катя подошла, притянул к себе на колени, потерся носом о плечо, поцеловал запястье.
– Вот, - вокруг ее руки обвилась тройная золотистая нить. Такая же появилась у него на запястье.
– Если не смогу позвонить, всегда по ней будешь знать, в порядке ли я. Если ранен буду - стянется немного болезненно, запульсирует и отпустит. Если в реальной опасности - просто запульсирует часто, почти до вибрации. Если погибну, - он поморщился, потому что Катя вцепилась в его руку до боли, - будет ощущение ледяного браслета.
– Не призывай смерть, - горестно прошептала герцогиня, - она и так близко.
Алекс допивал чай, Катя сидела у него на коленях, прижавшись виском к плечу и медленно, ласково скользила губами по его шее, вверх-вниз, вверх-вниз, согревая горячим дыханием. И он гладил ее по спине, чувствуя, как нежно
Катя зашевелилась на его коленях, встала. Вздохнула, словно перед прыжком в пропасть и даже зажмурилась на мгновение.
– Пойдем, - сказала она - шаль ее скользнула с плеч на стул.
– Пойдем, Саш, я хочу тебя.
Ночь была темна, щедра, жарка и отчаянно полна жизнью. Стонами женщины, запахом ее, касаниями тонких пальцев и полных губ. Влажной спиной, выгнувшейся, вздрагивающей под его движениями, налитой грудью в его ладонях. Темными взглядами через плечо. Сбившимися от дикого желания простынями, горячей кожей под языком, вкусом покорности и чуждости, сладко приправленных опасностью.
Собственным шепотом - почему-то Александру никак не хватало слов, чтобы выразить все, что он чувствует, и он раз за разом шептал одно и то же, многократно повторенное - «какая ты, Кать... Катя…». И почти с благоговением смотрел, когда она склонялась сверху, оседлав его, чтобы поцеловать, и хватал ее за бедра, не в силах выдерживать мучительно-медленный ритм, и послушно всасывал в себя соски, когда она требовательно выгибалась навстречу. И раз за разом в конце ощущал шершавую, почти болезненную ласку темной ауры - от этого удовольствие становилось почти невыносимым.
Алекс заснул, не в силах даже встать и сходить в душ. Но он не зря был боевым магом - даже сквозь сон ощущал, как Катерина лижет его лоб - раз, другой, третий, - что-то долго и настойчиво шепчет, ласково гладя его по волосам. Пахло кровью - пальцем она вела ему по лбу, выводя то ли круг, то ли шестиугольник. Снова звучал шепот - и опять чувствовал он прикосновение языка.
– Колдуешь?
– еле сумев раскрыть рот, пробормотал Александр, притягивая ее к себе.
– Да, Саш, - неслышно выдохнула она.
– Спи.
– Я вернусь, и выйдешь за меня, Кать.
– Язык ворочался неохотно, все тело было тяжелым, как плита.
– Только вернись, - попросила она и тихо подула ему в лицо, на лоб, как ребенку. Поцеловала - и он, успокоенный этой нежностью, окончательно ушел в глубокий сон.
Рудлог, 5 февраля, Север
Алмаз Григорьевич Старов ещё раз спешно осмотрел законсервированную обсерваторию, добавил сил в застывшую паутину плетений, выключил свет - погрузились во тьму и огромный телескоп, и несколько ярусов исследовательского центра, и столы его коллег и помощников - и, не оборачиваясь, торопливо направился к выходу.
Он работал до последнего, но вчера растущая со дня смерти двух белых королей неустойчивость плетений достигла критического уровня, и сложнейшая паутина магических настроек начала разрушаться. Единственное, что он мог сделать, это прекратить работу и заморозить их, усилив по максимуму. Вдруг случится чудо, стихийные потоки нормализуются, и никакого конца света и конца стихийной магии не будет?
У выхода из обсерватории старого мага ждал Александр Свидерский, десять минут назад открывший дверь в его кабинет, где Алмаз Григорьевич дописывал последние отчеты о своих наблюдениях в журнале.