Клад, не доставшийся никому
Шрифт:
– Не тебе это, Серега, решать, а тем более не этим блюстителям из района
Петрович не смог скрыть обиду. Готовность напарника беспрекословно принять несправедливости, подчиниться произволу вызывала у него глубокое призрение.
Жизненный опыт научил его терпимости и снисхождению к человеческим недостаткам. Поэтому, обычно не одобряя поступки и взгляды Сереги, он не считал себя вправе его воспитывать и упрекать. Но сейчас напарник, предавший его, еще и советы давал.
–Неужели, дубовая твоя голова, ты не понимаешь, что дело не в Митьке? А в том, что эти «представители закона» поступают бесчестно и незаконно. Подкидывают улики, подтасовывают признания. А ведь на месте Митьки мог оказаться любой, даже ты, например, или кто-то из твоих родных.
–Ну, Петрович, что мы можем сделать? Зачем тебе поперек начальства идти, и так Никола на тебя зуб держит?
Сколько раз слышал эти рассуждения от людей, среди которых жил. От родных, соседей, коллег, свидетелей по делам. Они были готовы смиряться с несправедливостью, если она исходит от власть имущих. Неготовность и, что особенно страшно, нежелание защищать истину, безвинного, даже самого себя были жизненными принципами людей.
Утром Петрович поспешил в милицию – объясниться с начальником и поговорить с Митькой. Надо выручать бестолково шурина. Ради Надюши, переживавшей за брата. Да и не мог он принять такую очевидную несправедливость, кого бы она ни касалась.
Подходя к зданию милиции, он увидел, как дежурный милиционер, заметив его во дворе, стал куда-то звонить по внутреннему телефону. И не нужен был многолетний опыт розыскной деятельности, чтобы догадаться кому.
Петрович прибавил шагу, но Никола уже торопливо выходил ему навстречу из кабинета, нахлобучивая фуражку.
– В курсе я, в курсе, Петрович, все знаю,– не ожидая вопроса, забухтел он, – но ничем не могу помочь, ничем. Дело взято под контроль областным начальством, и следователь оттуда. С ним говори. А я бессилен, совершенно бессилен.
Петрович проводил его взглядом: толстые складки на шее, зад шире плеч, фуражка на самой макушке, пухлые щеки сзади видны. Шажки торопливые, мелкие – ставить ноги шире мешают жирные ляжки.
«Убегает. Боится меня? Всех в страхе держит, а меня, милиционера рядового, пенсионера, ведь, боится. Глаза отводит. Трус, поэтому и всех в страхе держит», – со злорадством подумал он.
Он вернулся к дежурному, попросил открыть «обезьянник», тот неуверенно пожал плечами, но ключи все-таки дал. И попросил: «Ты, Петрович, недолго. Начальство недовольно будет, сам понимаешь».
«Вот и этот боится», – подумал уже с горечью Петрович. Он открыл старые, железные, много раз крашеные двери. Из сумрачного помещения пахнуло затхлостью. Сквозь маленькое, закрытое проржавевшей решеткой окошко с трудом пробивался свет пасмурного утра.
В углу деревянный настил. На нем темнела фигура Митьки – единственного задержанного. Он лежал, скрючившись, и безучастно повернулся на стук открываемой двери, увидев Петровича, поднялся. Они пожали друг другу руку – сколько лет они не делали этого. Митька был трезв, и от этого непривычного состояния мрачен и раздражителен.
– Ну что ж ты, Дмитрий, признание подписал? Теперь будет тяжеленько тебя отсюда вытащить.
–А… – Митька махнул рукой.– Мне на роду написано себя погубить.
–Да, возразить нечего: ты старался. Что теперь делать будем?? Завтра же откажись от своей подписи, скажи, пьян был, ничего не помню.
– Ты думаешь, выпустят меня отсюда?
– Попробую добиться,– вздохнул Петрович.– Главное ни в чем больше не сознавайся и ни с чем не соглашайся. Уступишь, на тебя повесят все глухари в районе.
–Я, Миша, иногда по несколько дней не помню, что делал, куда ходил.
–Ты что веришь, что это ты сходил к Стоячему и в состоянии беспамятства убил трех здоровых мужиков?
– Ну, это вряд ли….
–Митька, побойся Бога, – чуть не взорвался Петрович.– Очнись, подумай о своей судьбе.
–Ты бы сбегал, принес мне бы …..
–Не рассчитывай. Сиди и думай, что тебя ждет, если не откажешься от признания. У нас, если ты не в курсе, смертная казнь не отменили. В единственной стране Европы – на твое «счастье».
Митька тоскливым взглядом обвел место своего заключения. Было понятно, что столь далекая перспектива его сейчас беспокоила намного меньше, чем еще один день, проведенный в вынужденной трезвости. Он повесил голову. Полуседые, растрепанные, давно не стриженные и немытые волосы закрыли лицо. Он вызывал брезгливость, а не сочувствие.
Петрович вышел из милиции расстроенным. Как описать Наде ситуацию, чтобы она снова не проплакала весь вечер, как вчера. И надо доказывать невинность Митька – искать настоящих убийц. Ведь его «признание» поставило крест на всех следственных действиях.
Позвонил Сергей – у них вызов, в соседнем селе с фермы украли корову.
– Скоро буду, – ответил Петрович.
Он перезвонил супруге, пообещал, что она завтра сможет увидеть брата, и объяснил, что надо собрать для него.
На ферму он добрался на молоковозе. Машина под смачный мат водителя покачивалась на раскисшей дороге, заваливаясь то на один, то на другой бок.
Огромное здание фермы, стоявшее среди пустого поля, производило сюрреалистическое впечатление всеми забытого места. Вдалеке виднелись домишки ближайшей деревеньки.
Заведующая фермой, немолодая, но аппетитно грудастая женщина поила Серегу чаем. И тараторила. Пропажу коровы обнаружили ближе к обеду. Ночью на ферме оставался только сторож, вечно пьяненький Василь. Сейчас он стоял напротив заведующей, сопел, разводил руками, хмыкал. Он ничего не видел, ничего не слышал, потому что как всегда сладко проспал всю ночь в куче соломы.
Петрович от чая отказался и с укоризной сказал заведующей:
– Тебе, Егоровна, надо было завести двух-трех крупных собак. Молочком бы их подкармливали, и они бы к ферме никого не подпустили.