Клад
Шрифт:
Тогда Юлий полюбопытствовал, пройдет ли рубец до пятницы.
– Ни в коем случае! – заверил его Обрюта. – Боевой шрам, он теперь у вас на всю жизнь останется.
Боевые шрамы украшают мужчин; имелись, однако основательные сомнения в том, что оставленную плетью отметину можно счесть свидетельством ратных трудов. Все же Юлий с благодарностью принял такой взгляд на постигшее его несчастье. «Вся жизнь» это долго, перед безмерностью такой меркнут отдельные, частные огорчения и тревоги, связанные с ближайшей пятницей.
На другой день, возвратившись с одиноких блужданий по прилегающим к подножию Вышгорода крутоярам, где гуляли, кроме княжича, одни козы, Юлий узнал от Обрюты, что наследник престола великий государь Громол только что был здесь, в жилище младшего брата, и велел «не беспокоиться».
– А еще что? – спросил Юлий.
С некоторой неохотой Обрюта признал, что помимо этого, в высшей степени обязывающего сообщения «не беспокоиться», наследник велел, между прочим, передать, что заглянет к брату попозже, когда тот возвратится с прогулки.
По замедленной, притворно вялой речи, остановкам и продолжительным взглядам Юлий видел, что Обрюта рассчитывает получить в обмен на свое добровольное признание кое-какие разъяснения и со стороны княжича. Ожидает, на худой конец, что Юлий необычному посещению наследника удивится и не станет прятать удивления от своего испытанного и проницательного дядьки. Но Юлий, предательски отводя глаза, невразумительно пробормотал, чтобы Обрюта… отнюдь не беспокоился. На что испытанный дядька нахально хмыкнул и удалился, пожав плечами.
Время показало, что Обрюта был совершенно прав, выказывая открытое недоверие к навязчивым уговорам «не беспокоится». Очень скоро уже наследник заставил его потревожится. Явившись на исходе дня, Громол не долго раздумывал, чтобы под самым пустячным предлогом отослать слугу в Толпень на всю ночь. Вернуться засветло, до закрытия крепостных ворот не представлялось возможным, значит Обрюта должен был и ночевать там, в городе, у хозяина оружейной лавки, вероятно, к которому Громол и послал его с поручением.
Изнемогая в предощущении необычайных приключений, чувствуя, как дрожит и трепещет внутри нечто совсем хлипкое – может статься, как раз душа – Юлий просительно сказал:
– Да, Обрюта, и поскорее. – Неискренность его выдавала себя горящими ушами.
– Живо! – грубовато бросил Громол, взгромоздившись на кровать брата прямо в башмаках.
Обрюта еще раз хмыкнул, весьма и весьма вызывающе, так что Юлий внутренне сжался, опасаясь, что верный дядька ввяжется сейчас в непристойные пререкания. Но верный дядька, надо признать, хорошо понимал, в каком сложном положении оказался Юлий, и не стал собачиться. На поиски шляпы и на задумчивое разглядывание сапог понадобилось ему не более четверти часа… Ушел.
– Вот, значит, что. Я должен тебе доверить… – молвил наследник изменившимся голосом, который один уже вызывал сердцебиение. – Никого нет? Глянь. Спустись, Юлька, глянь и запри дверь. Тут вся моя жизнь, всё.
Пожалуй, это было слишком много. Жизнь брата – это было больше того, что Юлий готов был без дрожи в коленях принять под свою ответственность. Честно сказать, он оробел. Спустился вниз, почти не отдавая себе отчета, что и как делает, выглянул зачем-то в пустынный закоулок улицы, запер дверь и вернулся. В длинной сумрачной комнате, где, может быть, не лишней оказалась бы и свеча, не различались оттенки. Никто бы не решился теперь утверждать, что Громол выглядит болезненно. Нездоровая желтизна представлялась румянцем или крепким загаром; в повадках и в голосе наследника сказывалась обычная живость. И Юлий с облегчением подумал, что вынесенное из прошлой встречи впечатление не многого стоит. Следовательно и тайна, о которой предупредил Громол, связана все же с жизнью, именно с жизнью, а не с болезнью или чем-нибудь еще того хуже.
– Как твоя щека? – спросил Громол прежде, чем обратился к действительно важному.
– Пустяки! – вспыхнул Юлий.
Громол это понимал и больше к щеке не возвращался.
– Так вот, чтобы ты знал, – торжественно начал он, ноги спустил на пол и уперся руками в постель. – Жизнь моя зависит от оберега, который дала мне… одна добрая женщина.
Юлий перестал дышать и вздохнул лишь после того, как Громол, отметив сообщение паузой, продолжал.
– Пока оберег со мной, плевать мне на Милицины козни. Понятно?
– Да, – прошептал Юлий. – Кто тебе дал?
Громол продолжал, даже не запнувшись, а Юлий переспрашивать не решился.
– Чтобы ты знал. – Короткая куртка из стеганого бархата имела высокий, под самый подбородок воротник, обрамленный выпущенными на палец или два кружевами. Громол расстегнул запиравшие горло и грудь жемчужины и запустил руку под бархат, прежде алый, а теперь в недостаточном свете багровый, оттенка засохшей крови. В руке его развернулся, свисая завитками, серый, неровно обрезанный ремень, длиною, наверное, в полтора локтя. – Вот! Об эту штуку обломала зубы Милица. Я показал, потому что пойдем на отчаянное дело. Эта кожа, она нас обоих обережет.
– Чья это кожа? – спросил Юлий. Он уже догадывался чья.
– Змеиная. И слушай дальше: без этой петли на шее мне несдобровать, и сейчас и потом. Если хоть один человек узнает про оберег, узнает или догадается…
– Провалиться мне на этом месте! – истово воскликнул Юлий, прижимая руки к груди. Глаза его заблестели, и столь сильно было желание немедленно утвердить клятву делом, что наверняка Юлий и провалился бы сквозь землю на месте, не имея к тому никакого иного повода, кроме горячей любви к брату… Если бы только можно было, конечно, провалится, а потом воскреснуть.
Громол угадал, отчего пресекся голос и влажно заблестели глаза, он не стал брата испытывать и добавил только:
– Если оберег попадет в чужие руки, я погиб.
Потом замотал змеиную кожу – тонкий, снятый без швов чулок – вокруг шеи, затолкал поглубже и тщательно застегнулся.
– Не мешает? – спросил Юлий участливо, но довольно глупо. Вообще-то он имел в виду совсем другое: кто же все-таки удружил Громолу оберегом? И где эта добрая женщина ныне? И не припасла ли эта заслуживающая всяческого поощрения женщина еще нескольких оберегов? А если припасла, раздает ли она змеиную кожу по своей доброй воле или за какую службу? А если за службу, то за трудную ли?