Клад
Шрифт:
Зато Юлий хорошо выспался, а гимнастические юнцы встали поздно, помятые и бледные. Снова разгулялись они лишь к полудню, когда дорога оставила реку. Ровный набитый шлях вел по голым, убранным полям, где раздумчивые аисты ненадолго отрывались от своих неспешных занятий, чтобы проводить взглядом гомонливую, разнузданную ватагу всадников. В селениях вдоль дороги люди кричали, возбуждаясь:
– Да здравствует наследник Громол! Громолу честь!
Переход в тот день был небольшой, остановились у придорожной корчмы «Тихая пристань». Это был похожий на огромный шалаш дом, соломенная кровля опускалась едва ли не до земли, так что все окна и двери выходили на треугольный торец здания. Над входом торчал выдвинутый вдоль конька крыши шест, на котором свисал яркий, не выцветших красок стяг Громола. Хозяин божился, что понятия не имел об ожидающем его счастье, стяг же вывесил по собственному почину, побуждаемый верноподданническим наитием.
– Далеко отсюда до Толпеня? – оборвал затянувшиеся излияния княжич.
Хозяин, мгновенно изменившись, – он прищурился и быстро почесал пальцем плохо бритую щеку, сказал с известной осторожностью:
– Два дня пути, мой государь.
По видимости, Юлий не умел скрыть беспокойства, и хозяин не совсем понимал, в чем же истинный долг верноподданного: преуменьшить или преувеличить расстояние. И потому на всякий случай не стал таить правды.
А Юлий вздохнул, вновь повергнув корчмаря в сомнения.
Прошли еще сутки – от вечера до вечера – однако, они ничего не изменили в положении Юлия. Время и пространство держали его в путах.
– Два дня до Толпеня будет, – сдержанно поклонился хозяин «Белого медведя» – дородный и обстоятельный мужчина, сознававший, вероятно, несвоевременность и неумеренность своего избыточного роста. Шляпу он носил в руках, не надевая на голову, но и не расставаясь с этим предметом, – ни когда выслушивал распоряжения, ни когда распоряжения отдавал.
– Как это два дня? – с досадой переспросил Юлий. – Вчера мы были в «Тихой пристани». Там было два дня! А у тебя не «Тихая пристань», у тебя…
– «Белый медведь», мой государь, – подсказал корчмарь и, слегка поклонившись, замолк.
– Ну! – настаивал Юлий.
Корчмарь подумал: прижимая к животу красный ком шляпы, он запрокинул голову, обвел глазами белесое осеннее небо, подернутое рябью тощих облаков, потом опустил взор долу, уставил его в истоптанную копытами землю, где напрасно искала чего-то курица, и, наконец, с полной ответственностью за каждое свое слово объявил:
– Мы тут, в «Белом медведе», иначе смотрим на жизнь, мой государь.
Это стена, понял Юлий, и отступился.
– Государь! – придержал его Зерзень, который наблюдал за разговором, чтобы вмешаться, если возникнет надобность. – Корчмарь дурак. Положитесь на меня. Поверьте, мой государь, я испытываю живейшее… э… разочарование, ведь вы не высказываете никаких просьб и желаний. Позвольте мне служить.
На изящном лице Зерзеня, сочетавшем в себе вельможную утонченность и здоровый румянец, на этом лице с густыми, как у девушки, шелковистыми бровями и коротко стриженой бородкой… не проходила блуждающая, таинственная усмешка.
– Благодарю вас, Зерзень, мне ничего не нужно.
Они уже почти ненавидели друг друга. Как избалованная красавица, что добивается внимания равнодушного человека, совершенно ей, в сущности, не нужного, Зерзень не переставал навязывать Юлию свои любезности, в которых, однако, все чаще и безобразней прорывалось недоброе чувство. Это понуждало Юлия замкнуться еще больше. Под ревнивым наблюдением Зерзеня он не решался уже расспрашивать встречных о дороге и полагался теперь только на память да наблюдательность.
Прошло еще два дня. Неровная, в рытвинах, распоротая корнями дорога шла сырым лесом; часто попадались броды и чиненные мосты. Может быть, по той причине, что дорога была трудная, может, по другой переходы стали короче. Распоряжавшийся всем Зерзень, как видно, не торопился. Гимнастические юнцы поскучнели, прежняя их живость проявлялась вспышками при погромных проездах через беззащитные деревеньки. А Юлий, совсем сонный из внутренней потребности беречь силы, убеждался со все более смелеющей радостью, что втянулся в ежедневный труд путешествия и сдружился с лошадью.
После продолжительного обеда на берегу лесного озера Зерзень повел всадников на ночлег. Здесь в стороне от дороги пряталась в лесу усадьба одного из ратных людей владетеля Шебола.
То был окруженный частоколом бревенчатый дом под огромной соломенной крышей, которая укрывала собой и приютившиеся под боком пристройки. Толстые, подобные башням трубы дымились, обещая путникам тепло семейного очага. Ибо служилый, как сообщил с беззастенчивым смешком Зерзень, «отрядил к приему гостей всех своих дочерей, а их у него пятеро».
На опушке леса поджидал всадников вестовой, он молча хлестнул коня и поскакал к дому – дворовый мальчишка во вздувшейся на спине рубахе. Навстречу уже бежал в ворота, застегивая на ходу кафтан, владелец усадьбы. Мальчишка живо оставил лошадь и в то же седло вскарабкался хозяин, что вызвало беспричинный смех гимнастических юнцов. Единым махом проскакал служилый отделявшие их двести шагов, задыхаясь от волнения, осадил коня и сдернул шляпу.
– Далеко ли до Толпеня? Отсюда до столицы сколько? – спросил Юлий.
Мгновение или два понадобились служилому, чтобы уяснить, что этот невзрачный мальчик, заговоривший прежде блистательного Зерзеня, и есть княжич из рода Шереметов.
– Шесть поприщ, мой государь! – твердо и звучно отвечал служилый, расправляя плечи. – Шесть поприщ будет!
– Шесть дней пути?! – неожиданно звонким голосом переспросил Юлий.
– Шесть поприщ, имея в виду и конницу, и пехоту, и обоз, – с удовольствием повторил служилый. От усердного словоговорения на лбу его вздулись жилы.