Кладоискатели (сборник)
Шрифт:
— Ну-с, так что надумали, молодой человек?
— Я что ж, — ответил Рогов. — Я готов. Спасибо.
— Только тут одна зацепочка выявилась. Догадываетесь, о чем? Не хотелось бы, знаете, толков всяких. Женщина, конечно, есть женщина. И все мы люди, так сказать. Будоражить не хотелось бы, понимаете? Общественное мнение, то да се. Нехорошо, одним словом, в отдел с таким багажом…
— Если вы о Маше, — сказал Рогов, — тот этот разговор мне кажется неуместным.
— Очень даже уместный, — буркнул начальник. И Рогов понял, что он не отступит, что с Машей придется порвать. И может быть, это и хорошо: покончить сразу с тем непонятным, что встало между ними. Будет сцена, неприятный разговор. Зато потом — отдел. Он и мечтать не мог о
Однако начальник ничего не стал требовать от Рогова.
— Отношений ваших я не касаюсь, — сказал он хмуро. — Любите вы там друг друга или баловством занимаетесь — мне все равно. Любите на здоровье. Я про резонанс говорю. Он может быть, а может и не быть. И это от вас лично зависит. Человек вы толковый, и я полагаю, мою мысль улавливаете.
Рогов, кажется, улавливал тонкую мысль начальника. Он ставил вопрос прямо: или — или. Или Рогов получит должность. Или не получит ее. А получит он ее в том случае, если Маша подпишет телеграмму. И еще одно сообразил Рогов. Если Маша телеграмму не подпишет, то все останется в прежнем положении. Шеф не настолько глуп, чтобы не понять, что, стоит ему возбудить персональное дело, как вся затея с телеграммой вылетит в трубу. Рогов чувствовал, что и Маша это понимает, недаром она так упорно сопротивляется. Следовало, значит, создать у Маши уверенность, что шеф настроен идти напролом.
И все получилось очень просто. Маша написала докладную. Правда, после этого она сказала Рогову:
— Кажется, я перестала уважать себя.
Где это было? На квартире у Некрасовых? Впрочем, не все ли равно. Ведь все это было, было, было… Лучше не думать…
И Рогов взялся за рукопись.
Не имею понятия, бывают ли черные мыши. Белых видел. Тем не менее хозяйка показалась мне похожей на черную мышь. У нее было острое лицо, бусинки-глаза, в которых застыла невысказанная тоска. Она проворно накидала на стол разную снедь, рассадила гостей. Я оказался втиснутым между ее мужем, одноногим толстяком с головой Сократа, и Нонной, женой будущего поэта Ивана Глыбина. Настоящая фамилия поэта, правда, была Хоркин. Но это ничего не меняло ни в его курносом лице, ни в стихах, которые он сочинял. Мышку звали Валей. Сократа — Василием Петровичем.
Я пришел в этот дом, потому что здесь часто бывала Дементьева. Любил захаживать в эту квартиру и Рогов. И еще мне был нужен Глыбин, последний человек, говоривший в тот вечер с Дементьевой.
И мышка, и ее муж, Василий Петрович Некрасов, считались аборигенами. Мышка учительствовала. Василий Петрович заведовал краеведческим музеем. Это был маленький дом из двух комнат, задняя стена которого упиралась в сопку, а передняя выходила на улицу. Перед выходом, за низким заборчиком из потемневшего штакетника, стояла пушка, из которой, по преданию, расстреливал англо-французские корабли герой обороны города Алексей Паутов. Через сто лет после этих событий кто-то зубилом выбил на пушке слова: «Аня + Коля». Осовремененную таким способом реликвию водрузили на бетонный постамент, и сейчас она стыдливо прятала израненный чугунный бок от взоров людей. Но идиот, увековечивший чью-то любовь, выбил надпись не вдоль ствола, а поперек, по окружности. И даже бетонное ложе не могло скрыть срама.
В первой комнате, у двери, стояло коричневое ребро кита, похожее на старый санный полоз. Вдоль стен, на стеллажах, расположилась фауна моря, заспиртованная в банках. Тут были и костистые лисички, и головастые страховидные бычки, и большеглазая треска. Таблицы, диаграммы, фотографии отображали историю города. Вторую комнату почти целиком занимал макет юрты кочевников-оленеводов. Внутри юрты, поджав ноги, сидели перед очагом муляжи — мужчина и женщина. Сделали их, вероятно, очень давно, в мастерской, где не имели никакого понятия об этих самых кочевниках. Лица фигур были скопированы, по-моему, с физиономии спящего Будды.
А за дверями музея шумел город. Ему не было дела до этого заспиртованного камерного мира, в котором все стояло на своих местах. По улицам неслись самосвалы с бетоном. В бухте толпились суда, приходящие в порт со всех концов планеты. Больше всего здесь было рыбаков. Потому что город жил за счет рыбной промышленности и благодаря ей. Город полз на окрестные сопки, тянулся вверх многоэтажными домами, окна которых свысока смотрели на здание музея, не понимая, для чего среди них затесался этот пигмей. Рядом с музеем высился новый, только что сбросивший леса театр. Около него всегда было людно. А в музей ходили школьники, да и то далеко не каждый день…
После первых рюмок за столом стало шумно. Поэт восторгался экзотикой края. Он рассказывал мне, новому человеку, о цветах, которые не пахнут и ухитряются расти рядом со снежными полями. О горячих ключах, в которых купаются медведи. О рыбьих повадках и о многом другом, про что я давно читал. Но говорить ему об этом не хотелось. Потом поэт стал декламировать свои новые стихи. Его вежливо слушали до тех пор, пока Нонна не перебила:
— Хватит, Ванечка, давайте о другом.
Ванечка споткнулся и замолк. Василий Петрович заговорил о топонимии. Чувствовалось, что эта тема его очень волнует.
— О, — поспешил согласиться с ним будущий поэт. — В словах-названиях столько поэзии. Мыс Аугус, например. Богатейшая рифма. Я у Аугуса-мыса стою. Былина. Эпос!
— Скучно, — тянула Нонна. — Заладили: Аугусы — гуси. Танцевать пошли. Выпить хочется. Давай, Валька, за любовь выпьем, а то от одного вида наших кавалеров вино в уксус превратится.
Но ее не слушали. Поэт вслух подбирал рифмы, а Василий Петрович говорил мне, что в названии «Аугус» заключен глубокий смысл. Мышка, устало усмехаясь, смотрела на него.
— Сейчас он расскажет вам про римские корабли, — кивнула она мне, отодвинула стул и вышла в соседнюю комнату. Вернулась со шкатулкой. Порывшись в ней, она вытащила желтую пуговицу, оказавшуюся при ближайшем рассмотрении золотой монеткой, и кинула ее на стол.
Что ж, Рогов может считать это случайностью. Да ведь и вся его история — частный случай. Монетку я действительно увидел в этой квартире случайно. Хотя раньше слышал о ней. В свое время об этой монетке мне рассказал рабочий-промывальщик Виктор Серов. Тогда я как-то не обратил на его слова внимания. Теперь же монетка напомнила мне о разговоре с Серовым, и я подумал: а не она ли это? Тогда — откуда она взялась здесь? Может, Маша оставила? Вопросы эти, повертевшись у меня в голове, скоро уступили место другой мысли: да мало ли на свете золотых монет. И потом: какое значение имеет монетка, даже если это она.
— В последние дни, — сказала мышка, садясь, — в этом доме появилась новая тема для разговоров.
Произнесла она это без видимого раздражения. Но Василий Петрович смутился, жалобно поморщился и виновато, словно его в чем-то уличили, взглянул на жену.
— Валя, ты должна понять, — сказал он просительно. Но Валя отвернулась к поэту, заговорила с ним. А Нонна шепнула мне:
— Он ее любит, а она злючка.
— Вот как, — машинально откликнулся я. И понял, что поступил неосмотрительно. Нонна тут же уцепилась за меня, как за спасательный круг. Она стала развивать свои взгляды на семейную жизнь, опираясь на собственный опыт. По Нонне получалось, что самым примерным мужем является ее Ванечка. Он послушен и ласков, как теленок. И он ничего не умеет делать. Все хозяйство лежит на хрупких Нонниных плечах. Ванечка только пишет стихи. Нонна в стихах ничего не понимает, но ему не мешает. А Вальке нравится злить мужа. Василий Петрович пишет какую-то большую работу по топонимике, а Валька утверждает, что он занимается ненужным делом. И вообще, она разочаровалась в муже, считает, что он звезд с неба никогда не ухватит. И все время чем-то недовольна.