Кладоискатели (сборник)
Шрифт:
Когда я впервые появился в райгру [2] и заговорил о Дементьевой, Рогов заметил между прочим:
— Вы много курите. Это вредно. А в табаке, как утверждают авторитеты, наличествует полоний.
Он так и сказал: «наличествует». Сначала мне не понравилось это слово. Я тогда действительно много курил. Ходил к морю, смотрел на извечную картину борьбы моря и берега, живого и мертвого, движения и покоя, смотрел, раздумывал и курил. Может, в этот час Рогов вышел к прибойной полосе. Он тоже любил постоять на берегу, там, у мыса Аугус. Впрочем, зачем ему идти туда сейчас? Прошлое не возвращается. Машину времени нельзя построить даже при самом высоком уровне
2
Районное геологоразведочное управление.
Это тоже любил говорить Рогов. Почему любил? Потому что я для него ныне в прошлом. А прошлое не возвращается. Так ли? Я принес бутылку из-под шампанского. Кто знает, может, она доберется по назначению. И сейчас я не курю, потому что сигареты давно кончились. Я могу быть спокоен, радиоактивный полоний не укоротит мою жизнь.
Веденеев говорит, что хотел бы посмотреть на Рогова. Веденееву я все рассказал, и он натолкнул меня на мысль о записках в бутылке. «Мало ли что», — сказал он. Да, он отличный парень — Веденеев. Такие не умирают от страха. Но я не уверен в том, что Веденееву удастся встретиться с Роговым. Да и зачем это? Встретиться было необходимо мне. Очень, крайне необходимо.
Где-то есть берега. Где-то с шумом катятся на землю серо-зеленые языки прибоя, облизывают гальку и, оставляя на ней хлопья пены, с шелестом уползают назад, чтобы через секунду, набрав силы, обрушить тонны воды на прежнее место. За первой волной бежит вторая… Третья… Четвертая… Изо дня в день, из года в год, из века в век.
Может, одна из волн, приподнимающих сейчас наш плашкоут, докатится до мыса Аугус и рассыплется брызгами у ног Рогова. Горсть холодных капель ударит в лицо. Что ж… Я знаю, что сделает Рогов. Он вынет платок и вытрет щеки. Насухо. И отодвинется подальше от воды. Из Речного он уже, вероятно, уехал. Нечего ему там задерживаться. Это поселок рыбаков. Он стоит на галечной косе, и с двух сторон его окружает море. Поэтому в Речном во всех колодцах вода солоноватая. Геологи туда приходят, когда возвращаются с маршрутов. А камеральные работы они ведут в городе. Из Речного в город ходят катера. Через день. Я поторопился, рассчитывал поскорее увидеть Рогова и поехал в Речное с оказией. Мне очень хотелось продолжить беседу о вреде табака. А потом я намеревался поговорить с Шуховым о том, что поразило меня. Шухов — серьезный человек, он должен понять. Но, увы, плашкоут оторвался от буксира так некстати. Впрочем, я надеюсь, что мне не удастся записать все. Море пока спокойно. Веденеев мне не мешает. Времени — навалом. Не надо даже тратить его на завтраки и обеды. Плохо одно. Я не знаю, донесет море бутылку до людей или нет. И это, кажется, единственное, чего я не знаю. Шухов, ау, похвалите меня за догадливость. В ваших протоколах отсутствует то, что я собираюсь написать. Потолкуйте с Роговым о его телефонном разговоре в ту ночь. И посмотрите на выражение его лица.
Камень не покатится с кручи, если его не толкнуть. Человек не побежит в ночь, если его не позвать. А моряки знают: плашкоут в шторм не оторвется от буксира, если трос достаточно длинный и прочный. Наш плашкоут оторвался потому, что трос был слишком коротким. Парни из команды торопились в Речное, понадеялись, что погода не подведет. А ночью разыгрался шторм.
Я же шел к Рогову, чтобы поговорить о телефонном звонке. Я поехал к нему, чтобы спросить: скажите, Рогов, о чем вы говорили с ней в ту ночь по телефону? Да, в этой истории была минута, когда все перевернулось с ног на голову.
И водолазам пришлось обшаривать дно бухты…
Любовь… Никто не знает, с чего она начинается. Взгляд. Слово. И что-то меняется в отношениях. Два человека, едва знавшие друг друга до встречи, вдруг становятся близкими. Кто-то когда-то сравнивал любовь со скарлатиной. Приходит сразу. Осложнения возникают потом. Не помню уже, где я вычитал это.
Так вот и у Рогова. Осложнения возникли потом. А тогда, у костра… Да, именно в тот сырой туманный вечер, когда Маше от тоски и пустоты в сердце хотелось грызть пальцы, именно тогда оно и началось.
Шухов мне все время толковал про улики, про алиби, объяснял, что означают слова «состав преступления» на языке юриспруденции. Я понимал его умом и не принимал сердцем. Вероятно, и любовь — нечто в этом роде. Вечное противоречие между тем, что чувствует сердце, и тем, что говорит рассудок. Маша, я думаю, понимала это, ибо я читал ее стихи, то ласковые, то гневные. А вот Рогов не понимал. Рогову казалось, что все в нем, что он центр, вокруг которого располагается остальной мир. И как ни парадоксально, но это — психология труса. В первую очередь потому, что эгоцентризм воспитывает в человеке именно это качество. Эгоцентрист больше всего озабочен собственной судьбой, собственными переживаниями, собственным здоровьем. Когда у соседа загорится дом, эгоцентрист не побежит помогать тушить пожар, а прежде займется спасением своих личных ценностей, ибо он испугается, как бы не утратить их. Но я, кажется, отвлекся…
От знакомства до встречи у костра прошло три месяца. Три месяца вежливых кивков, разговоров о нашумевших фильмах и книгах, разговоров урывками, между делами, между походами, овеянными романтикой дальних странствий и заполненными суровыми буднями с гнусом, мокрой одеждой, усталостью, гриппом и насморком…
Над костром висит черное, лоснящееся от копоти ведро. В нем бурлит пшенная каша. Рабочий-промывальщик Виктор Серов, бородатый угрюмый мужик, ушел с ружьем «подбить хоть куропатку». У него давно кончилось курево, и поэтому он вдвойне хмур.
Пшенная каша осточертела. Но, кроме нее, ничего не осталось. Шагах в двадцати от костра — палатка. Сквозь брезент можно считать звезды. Возле палатки две лошади уныло качают головами. Им хочется овса. Но и овса нет. Пора собирать вьюки и уходить, потому что окрестные сопки уже покрылись снегом, а вода в ручье такая, что ноги, хоть и обуты в резиновые сапоги и обернуты двойными портянками, коченеют в первые же секунды. Устали глаза, руки. Деревянный промывочный лоток стал тяжелым, как двухпудовая гиря. А в шлихе за двадцать дней похода так и не блеснуло ни одной золотой точечки.
Если в пшенную кашу бросить кусок мяса, она станет вкуснее. А если рядом с закопченным ведром поставить бутылку портвейна, то даже гомеопатической дозы воображения хватит, чтобы дорисовать остальное. У Рогова в тот вечер было и мясо, и вино. И даже овес для лошадей. Он ехал в Речное, решил сократить дорогу и оказался у костра.
— Бог мой, Рогов?
— Он самый. Терпите бедствие?
— Но почему? Где ваша партия?
— Они прошли севернее. А я отстал, заторопился и двинул через ваш квадрат. Как успехи, Маша?
Вздох, красноречивый взгляд на лоток, валяющийся в стороне.
— Ясненько. Но вы не сдаетесь, я вижу. Доедаете кашку-насухашку. Ну-ка, держите.
Из зеленого рюкзака появились консервы, бутылка, шоколад. Вернувшийся с неудачной охоты Серов замычал от удовольствия при виде этого изобилия. Для полноты счастья не хватало сигарет. Но Рогов не мог доставить Серову этой маленькой радости. Он ведь не курит, Рогов. Боится радиоактивного полония.
Костер стал милым и уютным, хотя Серов и ворчал по поводу отсутствия курева. А Рогов на полчаса превратился в доброго Санта-Клауса, привезшего девочке рождественские подарки. Да, я разговаривал со всеми, кто знал ее. Серов был одним из этих людей. Он и рассказал мне о золотой монетке, которая разбила рюмку с портвейном.