Кларендон и его время. Странная история Эдварда Хайда, канцлера и изгнанника
Шрифт:
Начало обучения в Мидл Темпл было отложено в связи с начавшейся в Лондоне эпидемией чумы и пошатнувшимся здоровьем самого Хайда, мучившегося приступами лихорадки. Несколько месяцев он провел в поместье отца Пертон, куда семья перебралась из Динтона в 1625 году. Из Пертона было несложно выезжать в Оксфорд, где Хайд все же получил степень бакалавра. Летом 1628 года во время судебной поездки по стране, начавшейся в Кембридже, с дядей, верховным судьей Николасом Хайдом, Эдвард заболел. Поначалу это посчитали простудой, следствием жаркой погоды, но болезнь оказалась оспой, едва не убившей его. Эдвард провел в постели несколько недель, а затем долечивался в Пертоне.
Поездки судейских по стране Хайд считал важной частью подготовки юристов. Они не только давали возможность лучшим образом узнать «джентри, народ и манеры Англии», но и познакомиться с юридической практикой досконально. Это был «тяжелый труд, но сопровождающийся удовольствиями и получением дохода». Хайд даже уверился, что юристы живут на несколько лет дольше людей других профессий благодаря этим поездкам и постоянной верховой езде [10, 18]. Трудно сказать, так ли это: пример самого Эдварда говорит о подстерегавших опасностях, да и дядя Николас скончался в 1631 году от простуды, подхваченной во время поездки. Впрочем, болезни Эдварда могут говорить не о слабости его здоровья, скорее наоборот. То, что он выздоровел на протяжении короткого времени от двух тяжелых заболеваний, свидетельствует о крепости организма. Поскольку в те времена смертность от инфекционных болезней была высока, причем не только среди детей, а вдовство было обыденным делом для совсем не старых людей, можно считать, что Хайду повезло. Первые приступы подагры, от которой он страдал три десятилетия, появились в 1644 году. В целом, здоровье Хайда и в зрелые годы казалось приемлемым, что, возможно, объяснялось отличавшей от многих людей его круга умеренностью в алкоголе и, в меньшей степени, в питании. В своих записях он жаловался, иногда шутливо, на полноту. В литературе встречалось суждение, что его полнота была следствием метаболизма, хотя само это понятие не было известно в те времена.
Для приехавшего в Лондон обучаться на адвоката молодого человека вопрос о здоровье вряд ли был самым острым. Столица предлагала немало соблазнов, и Эдвард не прошел мимо них. Как заметил Оллард, «трудно судить, в какой степени мистер Хайд в молодости был человеком удовольствий» [74, 15]. Автобиография не сообщает деталей («для этого нет причин»), но позволяет о чем-то догадываться. Хайд так описывал нравы тех дней: «Это было время, когда многие юные неопытные джентльмены, у которых не было ангела-хранителя, чтобы их защитить, неожиданно и быстро губили себя в море вина, женщин, ссор, азартных игр, что едва не опрокинуло целое королевство, в том числе знать и джентри. Божье благословение помогло ему (автор везде пишет о себе в третьем лице – А. С.) выпутаться из этого лабиринта (его характер и наклонности позволяли больше держаться в стороне от беспутных занятий, чем принимать участие в них)» [10, 22]. Только что неудачей окончились военные экспедиции в Кадис и на Иль де Ре, Лондон был полон солдатами и моряками, дворянами, готовыми наняться на военную службу. Те, у кого было, что тратить, и те, кто хотел наполнить карманы любыми способами, заботились о праздном времяпрепровождении, наполненном низкими удовольствиями. Из намеков Хайда видно, что он не гнушался общаться с офицерами не у дел и моряками, проводя с ними «слишком много времени» и «получив от них некоторый опыт», пригодившийся во время гражданской войны, когда в ставке короля такого рода люди окружали его. Он признавался, что иногда участвовал в их развлечениях, избегая, однако, «открытого разврата». От порока спасало то, что в любой день, или хотя бы перед сном, Эдвард читал, чтобы подготовить ответы своему дяде на поставленные им вопросы из юридической практики. Тем не менее, Хайд признавался, что предпочитал читать не сочинения юристов, а книги по политесу и истории, особенно римской, к обсуждению которой был весьма охоч. Кларендон жадно впитывал идеи, изложенные в книгах или высказанные в разговорах. С молодых лет в нем доминировали интеллектуальные интересы. Оллард заметил: трудно представить Хайда праздно прогуливающимся или проводящим время на рыбалке.
Разумеется, он проводил время не только в специфической компании вояк с плохими манерами, но и обществе равных себе или тех, кто был выше его по положению, кто «никогда не произносил грубого или скверного слова». В этих случаях существовал иной соблазн: его сотрапезники граф Дорсет, лорд Конвей и лорд Ламли «превосходили других в удовлетворении своих аппетитов». В таких случаях Хайд и сам «потворствовал собственному вкусу и находил удовольствие в том, чтобы хорошо поесть и выпить, однако без особого расположения к излишествам, но по правде, желая скорее выглядеть эпикурейцем, чем быть им» [10, 22]. Хотя Хайд обучался адвокатской профессии с «великим усердием», он не хотел быть ее «рабом», с радостью общаясь с «друзьями при дворе и в городе». Встречи происходили в том месте и в тот час, о котором договаривались заранее, и главной частью общения были беседы. Хайд подчеркнул, что общение с друзьями происходило не за счет учебы, время выкраивалось, если нужно, от часов, отведенных для сна. По существовавшему обычаю он вставал рано, чтобы посвятить себя юридическим делам, из-за чего никогда не пил лишнего, за исключением редких случаев, когда встречался с самыми близкими друзьями. Подняться рано, много выпив накануне, Эдвард не мог. Свободное время и каникулы он посвящал учебе и работе, почти не покидая Лондона; только два месяца летом он проводил в поместье семьи. Связывали ли Хайда тогда с кем-то любовные отношения? Судить об этом по тексту автобиографии невозможно; дружба подразумевала идеал мужского братства. Отсутствие информации позволяет предположить: до женитьбы постоянных отношений с женщинами у него не было, но мимолетные связи могли иметь место. В отличие от своего младшего, весьма откровенного, современника Самюэля Пеписа, Хайд ничего о своих связях не рассказывал, но это не означает, что их не было. Историк Оллард писал о продолжавшейся долгие годы, в том числе во время изгнания после гражданской войны, переписке Хайда с леди Дэлкейт: ее тональность заставляет предположить «амурную дружбу» [74, 27]. Эта дама происходила из семейства Грэндисонов, с которым Хайд породнился в первом браке. Когда возникла эта связь (если она действительно имела место) сказать невозможно. Не стоит забывать: главной задачей Хайда было преподать потомству моральный урок, и его собственная молодость должна была служить положительным примером преодоления соблазнов, трудолюбия в избранной деятельности, ценности дружеского общения.
Хайд постоянно возвращался к мысли о том, что бесконечно много получил от общения с друзьями. Почти всех их он считал людьми самых высоких человеческих качеств, называя себя худшим среди них: «Кроме Божественного провидения, хранившего его (от искушений) в течение всей жизни (не так строго, как следовало), дружба и общение с замечательными людьми спасли его от многих опасностей и неудобств, из-за которых другие молодые люди пропали. Их уроки, знания и советы научали его, сформировали его понимание (жизни). Благодаря их такту, изысканным манерам, справедливости, добродетелям и примеру определился образ его поведения, смирилась гордость, угасла горячность, и страсти были направлены вглубь себя. Нет ничего приятнее, чем часто упоминать тех, кто был тогда его друзьями, вспоминая достоинства и добродетели каждого» [10, 18–19].
В молодые и зрелые годы Хайд ценил дружбу больше всего, или, по крайней мере, так утверждал. Его собственный опыт, несомненно, повлиял на содержание одного из самых интересных его морально-философских эссе «О дружбе», написанном в последние годы жизни, когда те, кого он считал друзьями, или ушли в иной мир, или фактически его предали. Но это не разубедило его в том, что дружба – высшее проявление человеческих чувств, испытать которое доступно только мужчинам. О «женской дружбе» он не упоминает не словом. Он писал: «Дружба – это искусство и наблюдательность лучшего врача, заботливость и зоркость лучшей сиделки, нежность и терпение лучшей матери» [5, 136]. Использование метафор лечения носит подсознательный характер, отражая чувство утраты и собственное болезненное состояние. Кларендон был уверен, что настоящая дружба накладывает ряд обязательств. Во-первых, другу надо «помогать советом, потому что лучший цемент, удерживающий вместе – уверенность в добродетельности друга. Надо самым внимательным образом наблюдать, чтобы никто не отклонился от этих строгих правил, если обнаруживается малейшая склонность к этому, надо предостеречь и осудить, чтобы предотвратить падение». Во-вторых, надо «помогать другу в его интересах и претензиях с максимальной силой и большей искренностью, чем для себя». В-третьих, правилом дружбы является полное доверие и постоянное общение, без которого честный совет не будет вознагражден. В-четвертых, необходимо постоянство и твердая приверженность законам и обязательствам дружбы. По его мнению, дружба священнее уз брака. В любых делах другу следует доверять больше, чем жене, с которой делишь ложе. Если случится, что друг пал настолько, что нарушил законы добродетели и справедливости, словно неприкосновенность брачного ложа, с ним можно расстаться, и дружба окажется разрушенной. Но и когда общение прекратилось, доля влечения остается, о прежнем друге не говорят плохого, а благодарная память о прошлых отношениях сохраняется [5, 131–132]. Настоящей дружбе препятствуют некоторые «печально известные и позорные пороки», когда «безнравственные и похотливые люди» именуют свою страсть любовью. Это не дружба, а стремление получить удовольствие и удовлетворить низкие аппетиты [5, 134]. Придавая дружбе благородных людей исключительное значение, Кларендон объяснял недостойные поступки политиков, к которым он относился с легкой критикой, таким как Бекингем, Страффорд или Лод, именно недостатком дружеского общения. Тот, кто слишком быстро возвысился, часто окружен не друзьями, способными дать честный совет, а льстецами и подхалимами.
Самой известной персоной среди тех, с кем свел Хайда Лондон, был поэт и драматург, много сделавший для развития английского языка, театра и литературы, Бен Джонсон. Эти его заслуги отмечал Хайд. Родившийся в 1573 году Джонсон принадлежал к старшему поколению и «сиживал за выпивкой с Шекспиром в трактире «Русалка» на Бред-стрит» [114, 122]. Он «в течение многих лет он был исключительно добр к мистеру Хайду, пока не осознал, что тот определил себя к делу, которое, как он считал, не может быть предпочтительней его кампании» [10, 45]. Видимо, они разошлись не безболезненно. Позднее Джонсона разбил паралич, он умер в 1637 году. Кроме Джонсона, к миру литературы принадлежали поэты Томас Керью и Томас Мэй. Оба, почти ровесники, старше Хайда лет на пятнадцать. Как и он, происходили из джентри. Керью в молодые годы участвовал в дипломатических миссиях. К 1630-м годам он был известен как автор любовной лирики, воспевающей чувства и женскую красоту. Большая часть его стихов посвящена некоей Цилии, которая была любовницей и музой поэта на протяжении многих лет. Кто спрятан за этим именем, неизвестно. Обстоятельства и время смерти Керью не вполне ясны: то ли он умер до 1640 года, поскольку издание, вышедшее тогда, значилось посмертным, то ли если верить Хайду, прожил более пятидесяти лет (значит, скончался не ранее 1645 года). Он был известен не только «стихами (особенно амурными), отличавшимися остротой фантазии и элегантностью языка, равными, если не превосходившими любые другие, написанные в то время, но и христианской смертью» (видимо, кончиной после долгой болезни, которую он принял стоически). Он прожил «менее строго и аккуратно, чем следовало». Мэй, поэт, автор театральных пьес и переводчик с латыни, опубликовал первый стих, написанный на английском, в 1612 году в сборнике, выпущенном в ознаменование кончины наследника престола Генри, принца Уэльского. В 1620-е гг. пьесы Мэя ставились, в частности, на сцене театра Красного Быка – театра под открытым небом для простолюдинов. Мэй интересовался историей Рима. В 1626 году он написал трагедию «Клеопатра»; в течение многих лет переводил на английский незаконченное сочинение римского поэта Марка Лукана о падении Римской республики («Фарсалия, или о гражданской войне»). Во время революции Мэй перешел на сторону парламента. В 1647 году он написал «Историю парламента Англии, начавшегося 3 ноября 1640 года», то есть Долгого парламента. А. Н. Савин полагал, что в оценке причин Английской революции Мэй, связывавший их с изменениями в религиозном сознании народа, был глубже Кларендона. Это спорное мнение объясняется тем, что русский историк твердо следовал школе С. Гардинера. После казни Карла I Мэй одобрил власть охвостья, назвав его членов «сенаторами». Он, по-видимому, смотрел на события, происходившие в Англии, через призму представлений об истории Рима. Хайд, безусловно, осуждал Мэя, считая, что тот «утратил добродетели, оставил честность» и совершил низкие поступки. В 1650 году он скончался «в жалком положении и пренебрежении, и достоин, чтобы его забыли». Смерть Мэя для Хайда – справедливое воздаяние.
Другая группа знакомцев Хайда – юристы. Его учителем и товарищем был Джон Селден, имевший в профессиональном смысле европейскую известность. Он родился в 1584 году и успел пострадать за права парламента, будучи арестованным в 1629 году. В тюрьме провел два года. Политические взгляды Селдена, умеренного монархиста, отстаивавшего свободы парламента, были близки Хайду, считавшего его человеком фундаментальных знаний в разных областях и во многих языках. Расценивая стиль его работ как тяжеловатый, Кларендон объяснял это спецификой предмета и подчеркивал, что устно тот излагал мысли исключительно ясно. В 1640 году, будучи последовательным сторонником конституционных свобод, Селден был избран в Долгий парламент от Оксфордского университета. После падения Оксфорда в 1646 году он фактически спас университетскую библиотеку. После поражения роялистов он выступал против суда над Карлом I. В адрес Селдена, оставшегося в Лондоне, звучала критика со стороны кавалеров, но Хайд его оправдывал, объясняя невозможность эмигрировать возрастом. Несмотря на опасности, Селден не поддерживал действий новых властей, наоборот, «пытался воспрепятствовать им, чем мог, в ущерб своей безопасности, о которой он не очень заботился». Он умер в 1654 году.
Юристом был Джон Вохэн, чьим главным достоинством Хайд назвал тесную связь с Селденом, авторитетом укрепившим его престиж. Причина этой двусмысленности в том, что Вохэн придерживался теорий, которые вели к народному суверенитету за счет прерогатив короны. Тем не менее, после гражданских войн он, объявив себя роялистом, покинул, в отличие от Селдена, Лондон и перебрался в свое поместье в Уэльсе. Оно было разграблено парламентскими войсками. Каких-либо практических действий в пользу Стюартов он не предпринимал, но после Реставрации его репутация как роялиста укрепилась. Став канцлером, Кларендон предлагал ему высокий судебный пост, но тот отказался, занявшись парламентской деятельностью, войдя в число противников «королевской партии» и став одним из лидеров группировки, которая вынудила канцлера бежать из Англии. Впоследствии Кларендон писал, что враждебное поведение Вохэна в парламенте стало для него неожиданностью.
В круг близкого общения входил сэр Кенелм Дигби, занятная фигура того времени. Современники считали его эксцентриком – в XIX веке русские путешественники называли таких жителей Альбиона чудаками, полагая, что «чудачество» – одна из особенностей английского национального характера. Судьба Дигби полна приключений и заслуживает пера Александра Дюма (хотя великий французский писатель вряд ли мог сделать главным героем англичанина). Отцом этого человека был сэр Эверард Дигби, один из участников «порохового» заговора, казненный в 1606 году. Для младшего Дигби вопросы веры решались непросто: из католичества он перешел в англиканство, возможно, руководствуясь соображениями карьеры, затем снова обратился к католической вере. Не зря его известное философское сочинение носит название «Разговор с дамой о выборе религии». Вступив на дипломатическое поприще и прибыв во Францию, он, по собственным воспоминаниям, стал объектом страсти вдовствующей королевы Марии Медичи. Женился сэр Кенелм на самой признанной красавице своего времени леди Виниции Стенли. При Карле I стал членом Тайного королевского совета, в 1628 году занялся, небезуспешно, пиратским промыслом (традиция, идущая от елизаветинского времени), отправившись в Средиземноморье. Натура стремительная, человек с многообразными интересами, он не мог не привлечь Хайда. В конце 1630-х гг. Дигби принял участие в шотландских войнах, затем отправился во Францию. Там пробыл недолго: убив на дуэли французского дворянина, Дигби через Фландрию возвратился на родину, где по приказу парламента был посажен в тюрьму. Впрочем, заключение было недолгим, по ходатайству регентши Французского королевства Анны Австрийской он был отпущен и во Франции стал канцлером королевы в изгнании Генриетты Марии. Автор философских трактатов «О природе тела» и «О бессмертии благочестивых душ», Дигби увлекался астрологией и алхимией: еще в 1630-х гг. он изучал эти «науки» вместе с проживавшим в Англии художником ван Дейком. Дигби не только писал о душах и телах, но издал поваренную книгу, а также сочинение, посвященное растениеводству. После Реставрации он был одним из отцов-основателей Королевского общества. Кто знает, быть может, самым бесспорным вкладом сэра Кенелма Дигби в историю человечества было изобретение современной винной бутылки.