Кларендон и его время. Странная история Эдварда Хайда, канцлера и изгнанника
Шрифт:
Отрицательная характеристика, которую Хайд дал Пиму, не должна вводить в заблуждение. И в Коротком, и в Долгом парламенте, во всяком случае, до казни Страффорда, они были политическими союзниками – факт, который Кларендон хотел бы замолчать. Можно согласиться с Ч. Фиртом: часть труда Хайда, отражающая время его парламентской деятельности, в наименьшей степени заслуживает доверия. Сравнение двух текстов Хайда, первоначального и написанного в последней эмиграции, показывает, что они местами различаются. В частности, в последнем случае автор подробнее описывал ход дебатов в палате. 17 апреля состоялось двухчасовое выступление Пима, в котором он буквально обрушился на меры, проведенные в рамках «политики напролом», особенно на корабельные деньги. По словам Кларендона, речь Пима, «человека хорошей репутации, заседавшего в ассамблеях дольше, чем кто-либо из живших тогда людей, расколола лед» [7, I, 174]. Оппозиционеры создавали свой пантеон героев – жертв произвола, главным стал умерший в Тауэре Томас Элиот. Поскольку палата общин в течение недели так и не приступила к выделению субсидий, 24 апреля король обратился за субсидиями напрямую к палате лордов. Вероятно, даже не речь Пима, поддержанная радикально настроенными депутатами, а нарушение процедуры, воспринимавшееся как покушение на конституционные права нижней палаты, привело к обострению ситуации: «Без сомнения, основополагающая привилегия палаты общин состояла в том, что рассмотрение вопроса о сборах начиналось в ней, и это правило никогда не нарушалось и в самые худшие времена» [7, I, 176].
Трудно сказать, как бы проходило обсуждение, но 5 мая Карл I распустил Короткий парламент, не пожелав лично придти в палату, «столь неприятную ему, как эта». Кларендон возлагал вину на Вейна, ложным образом представившего положение дел монарху: «То, что произошло в следующем парламенте меньше, чем через год, заставляет поверить, что сэр Генри Вейн имел злой умысел породить смятение; известно, что он испытывал непримиримую ненависть к графу Страффорду, к уничтожению которого готовился» [7, I, 182]. Карл I назначил Вейна государственным секретарем вопреки явному нежеланию Страффорда. Зато Хамильтон и Генриетта Мария оказали ему протекцию. В дальнейшем Вейн перешел на сторону круглоголовых, что объясняет негативное мнение Кларендона: тот создал «искаженное представление о характере и настрое парламента», и сам же был единственной причиной, по которой парламент тянул с выделением субсидий. Вейн якобы действовал в парламенте вопреки королевским инструкциям: «То ли эта неслыханная дерзость в одном и другом месте [при дворе и в парламенте] проистекала из его осведомленности и единения с той группой, которая от этого выиграла (его сын тогда был в сердечной близости с ними) [речь идет от парламентских радикалах – А. С.], то ли он не чувствовал себя в безопасности и яростно искал, как поступить; то ли ядовитая злоба к Страффорду вынудили его способствовать роспуску [парламента]; то ли все это смешалось, и последнее было естественной причиной первого или наоборот, я не могу сказать с уверенностью. Но что видно и должно быть отмечено – роспуск того парламента был основой и причиной всех несчастий, которые затем последовали» [7, I, 105]. К мысли о том, что роспуск Короткого парламента был изначальной точкой конфликта, Хайд возвращался не раз: «Мы должны заключить, что злой гений королевства вызвал этот роспуск, ставший главной непосредственной причиной (парламент мог стать лучшим лекарством) всего, что с тех пор не клеилось» [7, I, 102–103].
В итоговом тексте, составленном во второй эмиграции, Кларендон формулировал это утверждение менее категорично (возможно, сказывался непростой опыт взаимодействия с парламентом в годы его канцлерства). Он писал, что общество восприняло роспуск с недоумением. Многие предполагали: собрать в новом парламенте таких «трезвых и беспристрастных» людей не получится; в нем возобладают те, кто «преследует дурные цели». Напротив, противники двора проявляли удивительное спокойствие и даже не могли скрыть радости. Хайд вспоминал, что буквально через час после известия о роспуске он встретился с Оливером Сен Джоном, человеком обычно мрачным и редко улыбавшимся. На этот раз его лицо отражало радость. Увидев, что Хайд расстроен, он спросил о причинах. «То, что беспокоит меня, беспокоит и большинство добрых людей. Во времена смятения только такой мудрый парламент мог найти средство для лечения беспорядков, но был так несвоевременно распущен», – прозвучал ответ. Тогда Сен Джон сказал: «Ну и хорошо. Чтобы стало лучше, сначала должно быть хуже; и этот парламент никогда бы не сделал того, что необходимо сделать, то есть того, что он и его друзья считают необходимым сделать» [7, I, 183]. По оценке Кларендона Сен Джон был гордым и необщительным человеком; он вел беседы только с немногими, как правило, с теми, кто обладал, как и он сам, мрачным характером или разделял его взгляды. В свое время он предстал перед судом Звездной палаты, и хотя был быстро отпущен, не простил этого ни двору, ни церкви [7, I, 171]. В 1641 году Карл назначит его генеральным солиситором, фактически включив в правительство, но тот продолжит антироялистскую политику, в частности, активно действуя против Страффорда. Уже в Коротком парламенте сформировалась группа «политических пуритан», парламентских радикалов, к которой относились Джон Пим, Джон Гемпден, Оливер Сен Джон, Артур Хезельриг, лорд Брук, виконт Сэй-энд-Сэл, лорды Бедфорд и Эссекс. Они составляли парламентское меньшинство, но считали себя «избранными», богом предназначенными очистить страну от антихриста. Им удалось, хотя бы временно, повести за собой других парламентариев, не только пресвитериан, но и приверженцев англиканской церкви, таких как Хайд и его патрон Фолкленд. Хотя пресвитерианское требование уничтожения епископата было для них чрезмерным, недовольство склонностью лодианской церкви к роскоши они разделяли. Они также разделяли идею создания такого правительства, которое основывается на доверии парламента.
Роспуск Короткого парламента оказался роковой ошибкой Карла, ибо разрушил надежды на умиротворение. И Страффорд, и Хайд сразу осознали, что это путь к политической катастрофе. Как писал историк С. Шама, «король все еще слепо считал, что проблема была в Эдинбурге, а не в Вестминстере, и пока он не разгромит ковенанторов, и как можно скорее, зараза кальвинизма и их предполагаемые представления о договорной монархии, как чума, распространятся на юг, в Англию. Фактически он был прав (Пим, как и Сэй, находился в предательской переписке с лидерами Ковенанта). Но он избрал худшее из возможных решений: воевать с шотландцами, не имея представления о том, есть ли у него армия (за год до этого показавшая свою ненадежность), чтобы за ним следовать. В подсознании у Карла, очевидно, был чрезвычайный план Уэнтворта использовать ирландцев. В русле этой идеи летом он назначил того главнокомандующим, ранее, в январе, сделав его графом Страффордом, честь, обернувшаяся чашей яда» [91, 106]. Карл I, прислушиваясь только к мнению королевы Генриетты-Марии, не принял во внимания, что «ирландская стратегия» вызовет всплеск антикатолической пропаганды, породит антиправительственные настроения, и не только в Лондоне.
Распустив парламент, Карл принялся энергично искать, как финансировать войну. За деньги английские корабли были направлены конвоировать испанский флот, следующий в Нидерланды. Он требовал ускорить взыскание корабельных денег и хотел получить заем в Сити. Правительство скупило у Ост-Индской компании в кредит годовой завоз перца, чтобы распродать со скидкой и получить наличные. Однако эти усилия не могли быть эффективными: положение в стране все более обострялось, беспорядки охватывали города и графства. Толпа штурмовала Ламберт, дворец архиепископа. Армия оказалась в состоянии, близком к распаду. Солдаты, не получавшие жалованья, занялись мародерством, что в ряде мест привело к столкновениям с горожанами и насилию по отношению к офицерам, католикам и ирландцам. Беспорядки распространялись, толпы нападали на тюрьмы, имели место расправы с теми, кого, справедливо или нет, считали виновными в огораживаниях. Авторитет должностных лиц, обеспечивавших порядок на местах, мировых судей и констеблей, стремительно падал. Двор был раздираем борьбой группировок. По словам Хайда, раздоры при дворе «усилились или стали заметнее, чем раньше, еще в 1639 году. Теперь придворные вовсе не стремились исполнять долг перед монархом, а заботились только о собственных интересах».
Во главе армии был поставлен лорд Конвей; по ироничному замечанию Хайда, его главными достоинствами было умение ладить со всеми придворными фракциями и любовь к чтению. 24 августа произошло сражение при Ньюборне, в котором шотландцы под командованием Лесли одержали победу, быстро продвинулись и заняли Ньюкастл. Хайд назвал и поражение при Ньюборне, и оставление Ньюкастла «позорными» событиями. Шотландцы установили полный контроль над севером Англии, где находились главные угольные копи, снабжавшие Лондон. Король был затруднен в действиях «из-за неурядиц, из-за врага, гордого и высокомерного в своем успехе, из-за армии, коррумпированной или в лучшем случае деморализованной, из-за страны, бунтовавшей или сочувствовавшей бунтарям, из-за двора, зараженного всем этим» [7, I, 192]. Кларендон считал ошибкой не только созыв совета пэров, не собиравшегося в течение столетий, но и вступление в переговоры с шотландцами в Рипоне, что привело к заключению перемирия в конце октября на унизительных для Карла условиях. За каждый день оккупации, вплоть до заключения мира, ковенанторы получали штраф в размере 850 фунтов. В оценке переговоров с шотландцами Хайд, кажется, был согласен с Страффордом, считавшим: следовало изгнать врага с английской территории. Описывая ситуацию в Долгом парламенте во время процесса Страффорда, Кларендон последовательно изображал себя едва ли не как главного противника шотландского влияния. Он рассказал о своей прогулке с одним из шотландских графов, с которым находился в дружеских отношениях. Тот дал ему знать: увидев их вместе, то ли четверо, то ли пятеро членов палаты не преминули попенять ему за это, причем один из них сказал, что «он прогуливается с величайшим врагом шотландской нации, который только есть в парламенте, и надо остерегаться общаться с ним» [7, I, 253–254].
24 сентября, в день собрания пэров, Карл I объявил о созыве парламента, который должен был приступить к работе в Вестминстере 4 ноября. Он получил впоследствии название Долгого парламента и стал самым знаменитым во всей британской истории. Сорокадневный срок до открытия сессии был по конституционной традиции минимально возможным: король явно торопился. Хайд как юрист утверждал в «Истории мятежа»: решение созвать парламент не было своевременным, противопоставляя Короткому парламенту: «Это как суд Божий; есть нечто странное в том, что все последние годы усилия и ученость направлялись на то, чтобы доказать: в случае необходимости экстраординарный путь получения доходов является законным, даже при ее отсутствии. Теперь, когда такая необходимость стала очевидной, деньги решили получить обычным путем, через парламент, куда более необычный и противный [правительству], чем предыдущий. Невозможно отрицать: в ситуации flagrante bello [пока идет война – лат.], когда враг фактически захватил часть королевства, необходимость в субсидиях была видна и ощутима. В таком случае индивидуальную собственность можно использовать на общественные нужды для обеспечения безопасности, а затем аккуратно вернуть» [7, I, 210–211]. Если в тот момент Карл I недвусмысленно объявил, что будет править без парламента, пока враг находится на английской территории, и обещал: как только он будет изгнан, парламент будет немедленно собран, и все дела будут переданы на его рассмотрение, то получил бы поддержку. Шотландцы отступили бы, в том числе под угрозой появления в их стране ирландской армии.
Ошибкой короля считал созыв Долгого парламента К. Рассел. Он указывал на то, что сразу после Ньюборна Карл намеревался продолжить войну, но в его окружении усилилась группа, видевшая выход в заключении мира. Ведущую роль в ней играл, по-видимому, Вейн-старший. Тем не менее, окончательное решение принял сам Карл, о чем он сообщил на совете пэров 24 сентября. Кларендон прав, предполагая, что король руководствовался надеждой на понимание своей позиции в парламенте. В этом и состояла принципиальная ошибка Карла I: «По какой-то причине он не мог представить, что парламент, столкнувшись с армией завоевателей-мятежников, может отреагировать иначе, чем острым желанием изгнать ее… Его веру в то, что он получит поддержку парламента для войны, можно назвать, чтобы не сказать грубо, бегством от реальности» [88, 134]. По мнению этого историка, парламентарии разделились по шотландским делам на две группы, но обе, хотя и по разным причинам, не могли поддержать короля. Одни исходили из представления о том, что в конфликте правы были шотландцы, а не король. Другие, на кого Карл и рассчитывал, полагали, что король потерпел поражение в своей политике и должен изменить ее. Лишь позднее, весной 1641 года, для них станет очевидно, что шотландцы покушаются на английское устройство.
Парламент не оставил королю иллюзий на сотрудничество. Если верить Хайду, то вожди оппозиции добились того, что Сити не избрал в состав палаты главного судью Лондона Томаса Гардинера, которого роялисты прочили спикером нижней палаты. Вместо него спикером был избран судья корпорации Линкольн Инн Уильям Ленталл. Одобрение его кандидатуры королем Хайд также считал ошибкой: «Он был человеком робкого характера, без какого-либо опыта в делах королевства, кроме того, что было рутинной в его профессии работой, основной смысл которой он видел в том, чтобы обогатиться. Одним словом, во всех отношениях он был неподходящей фигурой для этой деятельности; он не знал, ни как подать себя с достоинством, ни как сдерживать чрезмерные амбиции и желания других. Его слабость в той же мере вела к росту бедствий, что и злоба главных интриганов» [7, I, 221]. «Печальную и грустную» символику Хайд увидел в том, что на открытие парламента в Вестминстер король прибыл не верхом, в сопровождении свиты, как требовала традиция, а частным образом, в лодке по реке, будто возвращаясь в парламент, продолживший работу после перерыва.
Вместо выделения субсидий на войну лидеры оппозиции затеяли процесс нал Страффордом, что в течение полугода оставалось центральным пунктом политической борьбы [139]. Можно сказать, что процесс над Страффордом и его казнь в мае 1641 года открыли занавес на сцене, на которой разыгрывалась драма Английской революции. История имеет моральное измерение. Без преувеличения, по остроте и накалу эмоций, по глубине переживаний всех вовлеченных лиц, по той страстности, которая отличала ход событий, процесс Страффорда находится в первом ряду не только британской, но и мировой истории. Кажется, что по драматичности он превосходил даже более известный суд над Карлом I. Преданность и предательство, принципы и интриги, справедливость и целесообразность, ненависть и благородство, прерогативы короны и права свободнорожденных подданных, честь и лукавство, воздаяние и достоинство перед лицом смерти – все эти моральные категории приобрели в деле Страффорда первостепенный смысл. Как указывалось в качестве эпиграфа к сочинению, появившемуся после гибели Страффорда: «Каждому в назидание лорда Уэнтворта пример; Есть шанс упасть, взобравшись вверх без мер» [12].