Классики и психиатры

Сироткина Ирина Вадимовна

Глава 2 Достоевский: от эпилепсии к прогенерации

Слушайте, я не люблю шпионов и психологов, по крайней мере таких, которые в мою душу лезут.

Ф.М. Достоевский

Достоевский — это психолог из психологов.

Стефан Цвейг¹

Уже при жизни Ф.М. Достоевского (1821–1881) на него был навешен ярлык «специалиста по душевным страданиям», «психолога», чуть ли не врача-психиатра. Как бы предчувствуя, что этот ярлык пристанет к нему надолго, писатель категорически отрицал, что он «психолог», высмеивая современные ему психологию и физиологию². Невозможно было не заметить, что те, кто восхищался, даже искренне, мастерством его психологического анализа, вольно или невольно раздували только эту сторону его произведений за счет высказываемых в них идей. Однако восторженные поклонники психологического таланта Достоевского пошли еще дальше, увидев источник этого таланта в его собственных душевных

страданиях. Мнение о том, что писатель создавал своих персонажей на основе самоанализа, санкционировали своим авторитетом врачи. Еще при жизни писателя не только литературные критики, но и врачи-психи-атры заявили, что он наделяет своих героев собственными чертами, включая болезненные. Излюбленным примером был князь Мышкин из романа «Идиот», падучая болезнь которого считалась списанной с недуга самого Достоевского. «До сих пор никто из гениальных эпилептиков не познакомил нас так красноречиво со своей [предшествующей припадку] аурой. Я уверен, что эти строки перейдут в учебник психиатрии», — утверждал психиатр В.Ф. Чиж³. А невролог В.М. Бехтерев (1857–1927) писал: «Человек, перенесший в своей жизни и крайнюю бедность, и тюрьму, и ссылку, и ужасы смертной казни, и сам имевший глубоко надломленное душевное здоровье, — только такой человек, при высокой душевной одаренности от природы, мог найти в своей душе отклик на соответствующие положения жизни и на тяжелую душевную драму и мог воспроизводить с художественной яркостью те внутренние переживания, которые были испытаны им самим. В этом — основная причина силы своеобразного художественного творчества Достоевского, граничащего с откровением»⁴.

Развить эту тему помогли текущие политические события. Как известно, в молодости Достоевский был близок социалистам, но по прошествии лет, полных страданий и размышлений, изменил взгляды. Его поздние романы содержат горькую и глубокую критику экстремизма и радикализма. Критики из левого лагеря, в отместку за «предательство» прежних убеждений и желая скомпрометировать консервативные взгляды Достоевского, стали подчеркивать его предполагаемую болезнь. А через год после смерти писателя Н.К. Михайловский (1842–1904) заявил, что внимание Достоевского к человеческим несчастьям — извращение психики, признак человека, которому наблюдение за чужими страданиями доставляет садистическое удовольствие. Усилиями критиков, психиатров, биографов и патографов Достоевский постепенно превращался в «полубезумного гения, творящего свои романы из болезненных фантазий, кишащих на дне его больной души»⁵. Вокруг него замкнулся круг: врачи следовали за мнением критиков, а те искали подтверждение своим гипотезам в патографиях.

«Жестокий талант»

Чем больше в середине 1840-х годов Белинский разочаровывался в Гоголе, якобы предавшем священную миссию искусства, тем более он хвалил молодого писателя Достоевского. В его «Бедных людях» (1846), названных им первым в России «социальным романом», Белинский увидел призыв к гуманности и обличение общественных язв. Но последующие работы Достоевского озадачили критика. «Странная вещь! Непонятная вещь!» — воскликнул он, смущенный гофмановской «Хозяйкой» (1847), а «Двойника» (1846) объявил психологическим исследованием раздвоения личности, курьезным изображением безумия без какой-либо серьезной цели⁶. Белинский назвал Достоевского «нервным» талантом и «писателем человеческих страданий». Однако в силу той манеры прочтения литературы, при которой произведение прочно связывалось с убеждениями и личностью писателя и которую Исайя Берлин считал типично русской, эти характеристики стали относить и к писательской манере Достоевского, и к его личности⁷.

Хотя и либеральные, и радикальные критики очень рано обратили внимание на «психологическую манеру» Достоевского, каждая из партий приписывала этому свое значение. В то время как либералы видели в ней сильную сторону произведений Достоевского, радикалы считали недостатком. Когда Белинский, Добролюбов и Писарев, требовавшие от художника участия в социальной жизни, заявляли, что Достоевский только «психолог», это было осуждением. Напротив, когда приятель Достоевского, критик Валериан Майков, сравнивал способность писателя проникнуть в душу человека с мастерством ученого, анализирующего химический состав вещества, это было похвалой. Разные взгляды Белинского и Майкова на повесть «Двойник» символичны и для полемики вокруг Достоевского в целом. Тому, кто не симпатизировал политической позиции писателя, герои его романов казались сумасшедшими или больными. Напротив, тот, кто восхищался Достоевским, не применял к нему ярлыка безумия, а в его персонажах видел обычных людей, подверженных соблазнам и страданиям. Майков считал, что история Голядкина и его двойника имеет всеобщее значение, и призывал читателей спросить самих себя: нет ли в каждом из нас чего-то от Голядкина, в чем нам так трудно признаться?⁸

Жизнь писателя, казалось, подтверждала слова Белинского о «нервичности» его таланта. Когда Достоевскому было двадцать семь лет, он присоединился к кружку М.В. Буташевича-Петрашевского, в котором обсуждались работы французских социалистов. За участие в распространении письма Белинского к Гоголю Достоевский был арестован и приговорен к смертной казни, которая в последний момент была заменена гражданской казнью и каторгой. Проведя в Сибири четыре года, он был сослан рядовым в Казахстан. В Сибири, — возможно, после того, как он был подвергнут телесному наказанию, — с ним случились первые припадки болезни⁹. Ссылаясь на потребность в лечении, Достоевский после восшествия Александра II на престол подал ему прошение, но не был помилован. Освободившись наконец из ссылки, он опубликовал основанные на собственных впечатлениях «Записки из Мертвого дома» (1860–1862). Последующие произведения — «Униженные и оскорбленные» (1861), «Преступление и наказание» (1866), «Идиот» (1868) — усилили его славу гуманиста и, вероятно, заслужили бы похвалу Белинского. Однако в более поздних романах — «Бесы» (1871–1872) и «Братья Карамазовы» (1879–1880) — он подверг свои прежние убеждения переоценке.

«Бесы» — «роман-памфлет», как называл его сам писатель, — замышлялся как особенно мощная атака на радикальных социалистов. Немедленно после его выхода радикалы обвинили Достоевского в искажении идей революции и очернении революционеров. Подлило масла в огонь и то, что с 1873 года Достоевский стал редактировать еженедельник «Гражданин», известный консервативными выступлениями его издателя, князя В.П. Мещерского. В «Гражданине» публиковался «Дневник писателя», который — даже в большей степени, чем его романы, — принес Достоевскому и широкую известность, и нападки критиков¹⁰. Один из них писал: «Кто поверит, что эти возмутительные строки написаны г. Ф. Достоевским, гуманным автором «Мертвого дома»? <…> Или справедливы слухи, одно время ходившие в литературном кружке, о болезненном состоянии г. Достоевского?» Другой прямо высказал мнение о том, что место писателя — в доме умалишенных. А анонимный автор статьи в «Петербургской газете» утверждал, что Достоевский «замечателен перерождением своего мозга»¹¹.

Особый гнев критиков вызвали «Бесы». А.С. Суворин назвал роман «дикой, болезненной фантасмагорией высокого и когда-то светлого ума» и призвал «поставить крест на этом писателе и признать его деятельность законченной». В.П. Буренин в «Санкт-Петербургских ведомостях» заявил, что автор создавал персонажей романа — эту «кампанию субъектов из сумасшедшего дома» — «по своему образу и подобию»¹². Н.К. Михайловский, находившийся в зените своего влияния, отозвался на появление романа большой статьей. На фоне ругательных статей других авторов рецензия Михайловского произвела впечатление — в том числе и на самого Достоевского — своей серьезностью. Однако, и в ней обыгрывалась идея патологии: отмечая, что любимые герои Достоевского «держатся на границе ума и безумия», критик назвал писателя «блестящим психиатрическим талантом»¹³.

Оценка Михайловского отличалась от характеристики Белинского, который, хотя и был недоволен тем, что занятия психологией отвлекают писателя от социальных вопросов, не переходил на личности. Михайловский же утверждал, что «психиатрические штудии» Достоевского не столь невинны, как кажутся. Как известно, отец народничества был чрезвычайно разочарован переходом Достоевского, бывшего петрашевца и мученика за свободу, во вражеский лагерь. В «Бесах» он увидел пасквиль на революционную интеллигенцию: игнорируя «по-настоящему прогрессивных молодых людей» (под которыми Михайловский имел в виду народников), Достоевский вкладывал решение нравственных проблем в уста душевнобольных персонажей, мучимых навязчивыми идеями¹⁴. Изображение революционеров как людей с сомнительными моральными стандартами и неуравновешенной психикой было призвано, по мнению критика, скомпрометировать левое движение. Михайловский старался своей статьей противодействовать вредному влиянию романа, и ссылки на психиатрию, как и намек на собственную болезнь Достоевского, служили ему для ответной дискредитации писателя.

Хотя Михайловским руководили политические разногласия, внешне его опубликованные при жизни писателя статьи оставались в рамках литературного анализа. Но после смерти Достоевского ситуация быстро изменилась: начал складываться настоящий культ писателя. Философ B.C. Соловьев объявил Достоевского духовным лидером России — фигурой, подобной Иисусу Христу, чья пророческая сила исходила из страдания¹⁵. Эта репутация вышла за пределы России, когда Эжен Мельхиор де Вогюэ — дипломат и литературный критик, наполовину француз, наполовину англичанин — опубликовал исследование русской литературы, принесшее ему широкую известность и кресло во Французской академии¹⁶. В ответ на это Михайловский опубликовал новое критическое исследование. Уточняя определение таланта Достоевского, он назвал его уже не просто «психиатрическим», а «жестоким». Михайловский сомневался в том, что знаменитый гуманизм писателя берет начало из святых источников. Напротив, писал он, пристрастие Достоевского к «униженным и оскорбленным» граничит с тем извращенным наслаждением, которое некоторые люди получают от вида чужих страданий: «Никто в русской литературе не анализировал ощущений волка, пожирающего овцу, с такою тщательностью, глубиною, с такою, можно сказать, любовью, как Достоевский, если только можно в самом деле говорить о любовном отношении к волчьим чувствам. И его очень мало занимали элементарные, грубые сорты волчьих чувств, простой голод, например. Нет, он рылся в самой глубокой глубине волчьей души, разыскивая там вещи тонкие, сложные — не простое удовлетворение аппетита, а именно сладострастие злобы и жестокости»¹⁷. Отсюда оставался только один шаг до того, чтобы найти у писателя психическую патологию.

Традиция помещать произведение в биографическую плоскость и предъявлять моральные требования к писателю оказалась на руку психиатрам. В 1880-е годы в России психиатрическая профессия переживала период институционализации: учреждались университетские кафедры, писались учебники, возникали журналы. Участие в общественных дискуссиях вокруг столь значимых тем, как политическая позиция Достоевского, могло существенно поднять авторитет нарождающейся профессии. Психиатры взялись легитимизировать мнение критиков и с помощью своей науки подтвердить гипотетическую связь между наклонностью Достоевского к изображению душевной ненормальности и собственной его болезнью.