Классики и психиатры

Сироткина Ирина Вадимовна

Чиж унаследовал не только кафедру, но и лабораторию Крепелина, на базе которой стал читать курс физиологической — или вундтовской — психологии. Вскоре он начал кампанию за то, чтобы ввести этот курс в программы всех медицинских факультетов. Надо сказать, что приоритет во введении лабораторного психологического эксперимента в России принадлежал психиатрам. Уже в 1867 году профессор Медико-хирургической академии в Петербурге И.М. Балинский закупил для открытой им психиатрической клиники аппаратуру для психофизических и психометрических опытов, а в 1885 году В.М. Бехтерев основал лабораторию при психиатрической клинике в Казани. В Москве профессор психиатрии С.С. Корсаков на свои средства начал приобретать приборы для психологических экспериментов с 1889 года, и лаборатория там была основана в 1895 году (тогда же британский психолог У. Г. Р. Риверс впервые продемонстрировал своим коллегам эксперименты на время реакции, которые он предлагал применить не только к здоровым взрослым, но и к детям и душевнобольным)⁵³. Первым директором Московской лаборатории стал А.А. Токарский (1859–1901), вкладывавший в лабораторию собственные средства; на его сбережения издавались «Записки» лаборатории (всего вышло 5 выпусков). Это учреждение даже называли «психологическим институтом, устроенным по западноевропейскому образцу»⁵⁴.

Курс экспериментальной, или физиологической, психологии впервые начал читаться преподавателями кафедр нервных и душевных болезней. Побывав на стажировке в Лейпциге и Париже, Токарский стал преподавать физиологическую психологию с «упражнениями по психометрии» и «гипнотизм с его приложением к медицине». В клинике были созданы и первые русскоязычные тесты: по свидетельству современника, «mental test… в значительной степени обязан своим развитием именно психиатрии»⁵⁵. Психологические штудии в психиатрических больницах приобрели такое распространение, что отцы-осно-ватели российской психиатрии ворчали: «Теперь врачи стремятся уйти в плохонькие лаборатории при земских больницах и “обогатить науку” казуистическими и лабораторными исследованиями в ущерб своим прямым задачам общественного земского характера… Нельзя не выразить пожелания, чтобы молодые силы русской психиатрии отдавали большую часть своей работы общественной психиатрии, а не коснели в самодовлеющем объективизме лабораторных исследований»⁵⁶.

Психиатры уже создавали лаборатории, а их коллеги с факультетов философии все еще рассуждали о том, что познать внутренний мир можно только путем самонаблюдения и что эксперимент к высшим психическим процессам неприменим. Только в 1896 году экспериментальная психология стала преподаваться на историко-филологических факультетах. Гордый тем, что приоритет в этой области принадлежит психиатрам, Чиж запротестовал, когда на защите первой диссертации по экспериментальной психологии в 1894 году философ Н.Н. Ланге (1858–1921) ничего не сказал о своих предшественни-ках-психиатрах⁵⁷. Публике начала XX века мало что было известно об экспериментальной психологии. «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона свидетельствовал: экспериментальная психология — «наука сравнительно новая и еще мало известная в русском обществе. Многие относятся к ней с предубеждением и никак не могут примириться с мыслью о существовании каких-то “психологических лабораторий”. Соединяя со словом “лаборатория” представление о весах, ретортах, печах, банках, ножах, несчастных жертвах вивисекции, они с недоумением спрашивают: разве можно положить душу на весы, засадить ее в банку, подогреть на огне, разрезать на части?»⁵⁸.

Под руководством Чижа в Юрьевском университете было написано несколько диссертаций по экспериментальной психологии. С началом XX века, однако, их становилось все меньше. Одна из последних вышла из стен его лаборатории в 1904 году⁵⁹. В это время разразилась война с Японией. Расчет правительства на то, что «маленькая победоносная война» отвлечет внимание от накопившихся в обществе проблем, не оправдался. Война обернулась для России катастрофой, а крайняя ее непопулярность привела к подъему революционных настроений. На фронте побывали многие врачи, включая психиатров: именно тогда в действующей армии была создана первая психиатрическая служба.

Во время войны интерес Чижа к экспериментальной психологии стал ослабевать, все более уступая место интересу к литературе. Став профессором, Чиж мог позволить себе литературные увлечения. Он даже усомнился в преимуществах эксперимента над клиническим исследованием, заявляя, что «все стремления постигать больных… также, как мы постигаем все вообще явления и предметы внешнего мира, по существу несостоятельны… Больные как индивидуальности постигаются иначе, чем болезни»⁶⁰. Теперь он утверждал, что клиническая психиатрия — и наука, и искусство, а поэтому больше подходит для исследования душевного мира больного. Согласно Чижу, лучшие клиницисты — С.П. Боткин и Н.И. Пирогов — были также хорошими писателями, а Ж.-М. Шарко — знатоком искусства. В работах Чижа ссылки на лабораторный эксперимент уступили место входившим в моду понятиям интуиции и эмпатии.

Еще молодым врачом Чиж написал исследование о Достоевском: писатель поразил его точностью наблюдений и тонкостью психологического анализа. Позже Чиж написал еще и о Тургеневе — чтобы засвидетельствовать «полную правдивость и удивительную точность описаний патологических душевных явлений в [его] произведениях»⁶¹. В особенности он оценил наблюдение писателя об особом блеске, который якобы приобретают глаза сумасшедшего человека. Интересно, что в «Большой медицинской энциклопедии» Чиж фигурирует как психиатр, который выделил и описал «симптом эпилепсии — особый серо-свинцовый блеск в глазах у больных»⁶². Следующую работу Чиж посвятил Пушкину, выведя в юбилейном эссе поэта идеалом душевного здоровья — в силу его «богатой, гармонически развитой натуры». Стремление поэта к истине, добру и красоте Чиж противопоставил «неспособности душевнобольного понимать истину, добро и красоту». Пушкин, впрочем, оказался почти единственным, обладавшим этими качествами в достаточной мере. Другие писатели страдали теми или иными дефектами: «Альфред де Мюссе, Эдгар По, Бодлер, Верлен, Флобер, Гоголь были удивительно равнодушны к общественным вопросам», Гоголь «не любил науки…»⁶³ В глазах Чижа все они были больными.

Революция и мораль

Россия вступала в новый век, до предела наполненный катастрофами, и врачи оказались непосредственными участниками событий. Большинство из них состояли на государственной или земской службе и поэтому обязаны были работать в очагах военных конфликтов и инфекционных заболеваний. Врач на государственной службе не имел права отказаться от участия в судебной экспертизе, присутствия при экзекуциях и казнях, проведения вскрытий казненных преступников. Все это они должны были выполнять сверх своей основной работы и без дополнительного вознаграждения. Земские врачи работали в самых глухих уголках страны, в их ведении находились огромные — в сотни километров — участки, а финансовые возможности земств были минимальными. Неудивительно, что врачи стали одной из наиболее радикально настроенных групп интеллигенции, часто выступая в оппозиции режиму. Психиатры не были здесь исключением⁶⁴. Некоторые — как Н.Н. Баженов и В.П. Сербский — прятали в психиатрических больницах и клиниках революционеров, студентов и нелегальную литературу, другие — как П.П. Тутышкин и С.И. Мицкевич — присоединялись к большевикам. Призывая коллег оставаться «над битвой», Чиж стал крайне непопулярен. Все знали, что, в отличие от многих врачей, отказавшихся присутствовать на экзекуциях политических преступников, он продолжал это делать.

В 1902 году исполнилось полвека со дня смерти Гоголя. Психиатры не остались в стороне от празднования юбилея. Чиж также опубликовал небольшую статью — о Плюшкине, одном из персонажей «Мертвых душ». У этого символа скупости психиатр заподозрил болезнь — старческое слабоумие. Он утверждал, что скупость Плюшкина не была только страстью — тот «утратил даже простые, эгоистические чувства», сохранив лишь «привычки, лишенные смысла и цели». Чиж увидел в этом иллюстрацию общего правила и рекомендовал в сомнительных случаях ввести опеку над имуществом стариков. Ему возражал его бывший студент Я.Ф. Каплан (1875–1907), считавший, что личность «мелочного, несчастного и отвратительного» Плюшкина была продуктом не болезни, а нормальных старческих изменений — таких, например, которые происходили с героями другой повести Гоголя, «Старосветскими помещиками». Каплан цитировал самого Гоголя, писавшего, что старость сама по себе «ужасна и бесчеловечна». Чиж, который был намного старше Каплана, возражал ему: по его мнению, здоровый человек даже в самой глубокой старости «не может пасть так низко, как пал Плюшкин, не может жить вне общества, не может любить только богатство»⁶⁵.

Когда к спору Чижа и Каплана присоединились другие психиатры, стало ясно, что речь вдет о чем-то большем, чем только медицинский диагноз. Роль арбитра взял на себя врач Ю.В. Португалов, находивший психиатрический анализ литературы преждевременным. По его мнению, надо было сперва разработать специальный «психопатологический метод в литературной критике», и не только при участии психиатров, но и с помощью психологов и социологов. Любая психологическая или психиатрическая интерпретация героев Гоголя, писал Португалов, перечеркнет их значение как социальных типов и будет противоречить как замыслу самого писателя, так и сюжету произведения. Плюшкин — это символ эпохи, которая на глазах у Гоголя и его современников уходила в прошлое, сменяясь новой — капиталистической. Плюшкин был типом, созданным для контраста с Чичиковым, в котором Гоголь вывел новый исторический тип предпринимателя-капиталиста. Ища у Плюшкина патологии, Чиж и Каплан не поняли самого важного — социального значения романа, которое нельзя игнорировать, в особенности в современный период⁶⁶.

Другие психиатры согласились с тем, что, психологизируя и патологизируя Плюшкина, Чиж и Каплан «увлеклись ложной тенденцией — объяснять общественные недостатки и преступления нервными и душевными болезнями». Психопатология, по мнению одного из них, могла «служить только подсобным проверяющим средством» в решении социальных и философских проблем. С другой стороны, этот же врач признавал, что профессиональный работник «только тогда может почувствовать себя счастливым, если он будет ясно видеть тесную и необходимую связь своей профессии с общим важным делом нравственного совершенствования и общественного благополучия»⁶⁷. Настаивая на учитывании общественной и литературной критики, психиатры давали понять, что сами готовы участвовать в общественной и политической борьбе. Вопреки обычному стремлению расширять свое влияние, распространяя медицинский язык на другие области, они добровольно ограничили сферу профессиональной компетенции, чтобы заявить о себе не только как о врачах, но и как об общественной силе. Делая заявления о том, что в стране с антинародным режимом медицина не может обеспечить здоровье населения, врачи на деле призывали к политическим переменам. На Пироговском съезде в 1904 году и на съезде Союза отечественных невропатологов и психиатров годом позже докладчики в один голос заявляли, что улучшение здравоохранения и здоровья населения невозможно без серьезных реформ. Те, кто, подобно Чижу, призывал оставаться «над битвой», были подвергнуты остракизму. Поэтому невинная на первый взгляд статья о Плюшкине была встречена резкой критикой.