Классики и психиатры

Сироткина Ирина Вадимовна

Врачи, которых вызвали встревожившиеся друзья писателя, не могли прийти к единому мнению и подвергли уже измученного постом Гоголя распространенной в то время «героической медицине» — кровопусканию, клизмам, пиявкам и гипнозу. Владимир Набоков находил описание последних дней жизни Гоголя невыносимо трагичным⁷. По свидетельству доктора А.П. Тарасенкова, один из врачей стал «магнетизировать» Гоголя.

Когда он положил ему руку на голову, потом под ложку и стал делать пассы, Н.В. сделал движение и сказал: «оставьте меня». — Поздно вечером был призван Клименков и поразил меня дерзостью своего обращения. Он стал кричать с ним, как с глухим и беспамятным, начал насильно держать его руку, добиваться, что болит… Ясно было, что больной терял терпение и досадовал. Наконец он умоляющим голосом сказал: — «оставьте меня!» — отвернулся и спрятал руку. — Клименков советовал кровь пустить или завертывание в мокрые холодные простыни; я предложил отсрочить эти действия до завтрашнего консилиума. — Между тем, в этот же вечер искусным образом, когда больной перевертывался,

ему вложили suppositorium из мыла, что также не обошлось без крика и стона⁸.

На следующий день Гоголя, почти без сознания, погрузили в теплую ванну, поливая голову холодной водой. Затем его уложили в постель, прикрепив к носу дюжину пиявок. Это «лечение», вместе со слабительным и кровопусканием, по признанию Тарасенкова, ускорило конец.

Медицинские описания жизни Гоголя

Смерть Гоголя предоставила всем желающим полную свободу по-своему интерпретировать его жизнь. Уже в некрологах высказывались сомнения в душевном здоровье писателя. М.П. Погодин риторически вопрошал: «Было ль это действие величайшим подвигом христианского самоотвержения… или таился в нем глубоко скрытый плод тончайшего самообольщения, высший дух прелести, или, наконец, здесь действовала одна жестокая душевная болезнь?»⁹ Чернышевский призвал — до того, как обвинять Гоголя в неискренности и «игрании роли», — детально изучить его жизнь. По его мнению, писатель — честный и искренний человек — в конце жизни действовал «против своей воли», находясь в «странном умопомешательстве». Даже симпатизировавшие Гоголю современники не забывали отметить его «странности». И.С. Тургенев писал о своем посещении писателя незадолго до его смерти: «” Какое ты умное, и странное, и больное существо!” — невольно думалось, глядя на него. Помнится, мы с Михаилом Семеновичем [Щепкиным] и ехали к нему как к необыкновенному, гениальному человеку, у которого что-то тронулось в голове… Вся Москва была о нем такого мнения». Тем не менее Тургенев признавался, что в ходе разговора с Гоголем «впечатление усталости, болезненного, нервического беспокойства, которое он сперва произвел на меня, исчезло»¹⁰.

Один из первых биографов Гоголя, украинский писатель и этнограф П.А. Кулиш, также ставил целью исследовать «болезненные изменения» в психике Гоголя. Биография состояла из двух частей: в первой описывались события до 1842 года — даты, якобы критической для писателя. Вторая часть была посвящена позднейшему периоду. Другой биограф, В.И. Шенрок, также полностью разделял нравственные оценки современников. Он писал, что в ходе работы над первым томом «Мертвых душ» Гоголь так утомился, что не был способен вести себя адекватно обстоятельствам. Это, по мнению биографа, и вызвало болезнь — «безумие» или «умственное расстройство». Тем не менее Шенрок не одобрял действий врачей: не способные сопереживать внутреннему миру писателя, они «безжалостно отравили» его последние моменты¹¹.

Одна из первых медицинских версий жизни Гоголя появилась в Италии. В своей скандально известной книге «Гениальность и помешательство» («Genio е follia», 1863) профессор психиатрии из Турина Цезарь Ломброзо (1835–1909) упомянул случай Гоголя как подтверждение того, что между гением и болезнью якобы существует причинная связь. Все недуги и пагубные привычки писателя, согласно Ломброзо, укладывались в его список так называемых стигматов — физических и психологических признаков болезненного, «вырождающегося» типа. По версии психиатра, «после несчастливой любви» Гоголь якобы «предавался в течение многих лет онанизму», а затем «стал знаменитым писателем». На вершине славы им «овладела новая идея»:

Ему показалось, что он изобразил свою страну с таким реализмом и жестокостью, что картина эта может возбудить революцию… Он попробовал бороться с западным либерализмом своими писаниями, но антидот оказался менее привлекательным, чем отрава. Гоголь оставил работу, замкнулся дома и отдался молитве. Он просил святых вымолить для него у Бога прощение за его революционные грехи. Затем он совершил паломничество в Иерусалим, вернулся оттуда несколько утешенным, но когда разразилась революция 1848 года, вновь отдался угрызениям совести. Его преследовало видение триумфа нигилизма; в тревоге, он призывал Святую Русь на борьбу с языческим Западом. <…> В 1852 году великий романист был найден мертвым от истощения, — а точнее, от tabes dorsalis — перед иконами, где в безмолвной молитве он провел свои последние дни¹².

Как и его современники в России, антиклерикал Ломброзо не одобрял мистицизма. Первый из врачей, которые обратились к биографии Гоголя, он положил начало «медицинской диагностике» писателя. Его российские коллеги подхватили эту тему.

Первым в нее вступил московский психиатр Николай Николаевич Баженов (1856–1923), хорошо известный не только в медицинских, но и в артистических кругах. Он живо интересовался новыми течениями в искусстве, сам пописывал стихи и был председателем московского Литературно-художественно-го кружка. В декабре 1901 года, накануне пятидесятилетия смерти Гоголя, Баженов произнес речь в годичном собрании Московского общества психиатров и невропатологов; развернутый текст речи был издан отдельной брошюрой. Психиатр утверждал: Гоголь был серьезно болен, но прижизненный диагноз ему был поставлен неправильно и, следовательно, назначено неправильное лечение. Его «следовало лечить иначе и делать как раз обратное тому, что с ним делали, т. е. прибегнуть к усиленному, даже насильственному кормлению и вместо кровопускания… к вливанию в подкожную клетчатку солевого раствора». Однако лечивших Гоголя докторов следовало извинить, поскольку «в медицине, как и везде, путь к истине идет через ряд ошибок»¹³. Поскольку с момента смерти Гоголя медицина успела многому научиться, врач претендовал на то, чтобы поставить писателю правильный диагноз.

Баженов не принял заключение главного свидетеля фатальной болезни Гоголя Тарасенкова. Глубоко пораженный тем, что ему привелось увидеть, тот пришел к выводу, что настоящие причины страданий Гоголя не физические, а духовные:

Судя просто по видимым симптомам без внимания ко всем подробностям его жизни — его образу жизни, его убеждению, цели, всей обстановке — конечно, можно отделаться, назвав болезнь typhus, gastro-enteritis, menialsitis, mania religiosa, как это и сделано было. Но, зная даже те подробности, которые только можно собрать у него в доме, трудно решиться произнести такое поверхностное суждение. Здесь было такое множество условий, как бы нарочно сосредоточившихся на его погибели… Духовный элемент был преобладающею причиною его болезни. Пытливый художник не довольствовался воспроизведением жизни России, но домогался разгадать задачу — как посредством поэтических представлений так подействовать на всех, чтобы все изменилось к лучшему. Весь существующий порядок был ему не по сердцу; изучая все встречающееся, он скорбел и надеялся предугадать лучший порядок вещей, лучших людей, лучшую жизнь¹⁴.

Тарасенков также сообщал о таком случае из жизни Гоголя. В холодный и темный февральский вечер тот нанял экипаж и поехал на другой конец города к Преображенской психиатрической больнице. У ворот больницы он сошел с саней и стал в раздумье ходить взад и вперед, но потом сел в сани и уехал. Тарасенков, как и некоторые другие знакомые писателя, предположил, что тот хотел увидеть знаменитого пациента больницы, московского юродивого Ивана Яковлевича Корейшу, к которому многие ездили за благословением или советом. Но Баженов считал, что таинственная поездка объяснялась желанием Гоголя проконсультироваться с врачом этого единственного в то время в Москве общественного заведения для душевнобольных. «Вполне возможно, — писал психиатр, — что Гоголь, как это характерно для больных его типа, почуяв грозящую его душевной жизни катастрофу, бросился за помощью туда, но в столь же характерной для его страдания нерешительности остановился перед воротами больницы». Баженов, правда, признавал, что психиатры в те времена не могли оказать помощь при той болезни, которой, по его мнению, страдал Гоголь. Понятие о периодическом психозе (в современной терминологии — маниакально-депрессивный психоз) было введено в психиатрические классификации уже после смерти писателя.

В особенности бесполезным, считал Баженов, было бы для писателя посещение Преображенской больницы, которая «даже тридцать лет спустя после кончины Гоголя» оставалась «не лечебным заведением, а просто — домом умалишенных, на воротах которого по праву могла бы красоваться надпись дан-товского ада» — «оставь надежду всяк, сюда входящий»¹⁵.

Хотя Баженов не сомневался в болезни Гоголя, он критиковал Шенрока за то, что тот употребил по отношению к писателю «вульгарный термин» — «сумасшествие». Ведь это слово наводит на мысль о буйстве, бреде, галлюцинациях и нелепых поступках, в которых Гоголь замечен не был. Биографы не-врачи «совершенно не компетентны судить ни о степени душевного недуга Гоголя, ни о том, что вообще следует называть психическим расстройством». Это — прерогатива специалиста, вооруженного знанием современной психиатрии. Не разделял Баженов и мнения о том, что в жизни писателя произошел кризис, считая, что тот всегда придерживался одних и тех же идей и окончательно укрепился в них лишь к концу жизни. Но сами эти идеи психиатр считал изначально противоречивыми: в то время как Гоголь писал прогрессивные произведения, его повседневное поведение не шло далее «умеренного консерватизма». Кроме того, Баженов заявил, что уже в ранние годы Гоголь был «типичным неврастеником с ипохондрическими идеями», страдал от головных болей, приступов тревоги и колебаний настроения и временами совершал странные поступки. Писатель якобы унаследовал от своей матери — «женщины несомненно психопатического темперамента» — предрасположенность к душевной болезни. Вывод был тот, что Гоголь «в течение всей второй половины своей жизни страдал той формой душевной болезни, которая в нашей науке носит название периодического психоза, в форме так называемой периодической меланхолии». Ее приступами и объяснялись периоды повышения религиозности и уменьшения продуктивности писателя¹⁶.

Баженов собрал немало документов, которые умело использовал для доказательства своей точки зрения. Часть биографических материалов он получил от Шенрока, автора многотомной компиляции о жизни Гоголя. Кстати, сам Шенрок положительно отозвался о статье Баженова: психиатр, по его мнению, «впервые поставил вопрос на научную почву». Биографа особенно порадовало, что Баженов опроверг мнение Ломброзо о принадлежности Гоголя к «дегенеративному типу», о его «тайном пороке» и о mania religiosa¹⁷. В отличие от Ломброзо, Баженов считал, что ни Гоголя, ни других гениальных людей нельзя назвать «вырождающимися», — скорее, они принадлежат к новому, «нарождающемуся», «прогенеративному» типу. В то время, когда работа Баженова была опубликована, его мысли о Гоголе и прогенерации казались спорными и не получили широкой поддержки. Только после гоголевского юбилея у идеи о том, что писатель — это образец «прогенерирующего гения», появилось больше сторонников.