Классики и психиатры

Сироткина Ирина Вадимовна

¹¹⁵Вышеславцев Б.П. Этика преображенного эроса. М.: Республика, 1994. С. 46. Комментарий Лосского о Вышеславцеве см в кн.: Лосский И.О. История русской философии. С. 387. О Зеньковском см.: Там же. С. 422–425.

¹¹⁶Лосский И.О. История русской философии. С. 257.

¹¹⁷Fischer Е. Czechoslovakia. Р. 37. Переписка Осипова и Фрейда опубликована в приложении к книге: Miller М. Freud and the Bolsheviks: Psychoanalysis in Imperial Russia and the Soviet Union. New Haven and London: Yale University Press, 1998.

¹¹⁸Лосский И.О. Доктор Н.Е. Осипов как философ // Жизнь и смерть: Сборник памяти доктора Н.Е.Осипова.

Прага, 1935. С. 50.

¹¹⁹Лосский И.О. История русской философии. С. 358.

¹²⁰Осипов Н.Е. Революция и сон // Русский народный университет в Праге. Научные труды. Прага, 1931. Т. 4. С. 201.

¹²¹Фрейд 3. Письмо Вернеру Ахелису // Неудовлетворенность культурой. Аналитическое повествование. М., 1990. С. 158.

¹²²Осипов Н.Е. Жизнь и смерть // Жизнь и смерть: Сборник памяти доктора Н.Е.Осипова. Прага, 1935. С. 67–78.

¹²³Полосин М.П. Доктор медицины Н.Е. Осипов. С. 15.

¹²⁴ Цит. по: Бирюков П.И. Биография Л.Н. Толстого. Т. 3. С. 68.

¹²⁵Осипов Н.Е. Жизнь и смерть. С. 78.

Глава 4 Декаденты, революционеры и душевное здоровье нации

Нельзя, конечно, обвинять ни Пушкина, ни Достоевского за то, что сейчас происходит в русской литературе и русской действительности. Но должна же существовать какая-нибудь связь между последним полувеком нашей литературы и нашей действительности, между величием нашего созерцания и ничтожеством нашего действия. Кажется иногда, что русская литература истощила до конца русскую действительность: как исполинский единственный цветок Victoria Regia, русская действительность дала русскую литературу и ничего уже большего дать не может. Во сне мы были боги, а наяву людьми еще не стали.

Д.С. Мережковский¹

Был ли в России декаданс?

«Хотя в эпохи упадка вырождающихся становится больше, но благодаря именно им создаются государства», — писал Эмиль Дюркгейм в своем знаменитом исследовании «Самоубийство» (1897). Этот вывод он иллюстрировал, сравнивая современную ему французскую литературу с российской: «В писателях обеих наций заметны болезненная тонкость нервной системы и определенный недостаток психического и нравственного равновесия. Но насколько разные социальные следствия проистекают из этих одинаковых условий, как биологических, так и социологических! В то время как русская литература полна идеалов, в то время как ее специфическая меланхолия, основанная на активном сострадании к человеческим несчастьям, это — здоровая печаль, которая побуждает к действию, наша… не выражает ничего, кроме глубокого отчаяния и тревожного состояния депрессии»². По Дюркгейму, возраст и жизнеспособность общества определяются тем, есть ли у него идеалы и высшие ценности. Старый мир переживал период аномии — разрушения устоев, жизненных норм и ценностей, проявляя все признаки умирания. Русское искусство, по мнению Дюркгей-ма, свидетельствовало — этой нации, несмотря на некоторую «психологическую слабость» и «отсутствие равновесия», удалось сохранить ценности и идеалы и остаться полной сил. Разочарованные в собственной цивилизации, европейцы видели зарю нового общества в «колоссальной, юной и варварской» России³.

Самим же русским в это верилось не вполне: они видели свою страну в закатном свете и обсуждали потерю обществом высших ценностей⁴. Профессор психиатрии И.А. Сикорский писал об «упадке идеализма и высоких мотивов, ослаблении воспитательного влияния старшего поколения на младшее, увеличении числа преступлений и самоубийств». Как и Дюрк-гейм, Сикорский иллюстрировал свой диагноз примерами из литературы. Он сравнил два произведения с похожим сюжетом, написанные с разрывом в десятилетие, — тургеневское стихотворение в прозе «Маша» (1875) и рассказ Чехова «Тоска» (1886). Герой обоих рассказов — извозчик, который рассказывает седоку о своем горе: у тургеневского извозчика умерла жена, у чеховского Ионы — сын. Различается в рассказах, по мнению Сикорского, только реакция седока. Если у Тургенева седок сразу заметил печальное, нахмуренное выражение лица извозчика и первый заговорил с ним о его несчастье, то у Ионы, кроме лошади, нет никого, чтобы поведать свою тоску. Сикорский из этого делал вывод о росте равнодушия, распаде социальных отношений и упадке нравов⁵.

Восьмидесятые годы были для русской интеллигенции трудным временем: за убийством Александра II

последовала политическая реакция. Кипучий оптимизм 1860-х годов, героическое «хождение в народ» уступили место прозаической идеологии «малых дел» и проповеди социального конформизма. Литература тоже понесла потери: в 1881 году не стало Достоевского, двумя годами позже — Тургенева, Лев Толстой оставил художественную литературу. По сравнению с этими гигантами новые писатели выглядели незначительно — к тому же их гораздо более занимали вопросы не морали, а эстетики. На фоне прошлого новые литературные течения воспринимались безыдейными, упадочническими, декадентскими. Критики, со времен Рылеева и Белинского видевшие в литературе нравственного наставника общества, были обеспокоены «измельчанием», забвением идеалов, уходом от серьезной социальной тематики.

Прежде, жаловался один из них, русская молодежь искала и находила поддержку у Тургенева, Чернышевского, Михайловского. Теперь же ей приходится довольствоваться «вместо Тургенева — Арцыбашевым, вместо Инсарова — Саниным [герой «декадентского» романа Арцыбашева], вместо Михайловского — Соломиным с его криком: “Долой стыд и пуританство”»⁶.

Слово «декаданс» заимствовано литературными критиками из истории Древнего Рима для характеристики манеры Теофиля Готье и Шарля Бодлера. Сперва поэты охотно приняли и с гордостью носили это имя, отличающее их от мира повседневности. Но вскоре «декадентов» обвинили в забвении морали и искажении классических форм искусства. В России термин «декадентство» прилагался к изображению эротики, экстаза, безумия и упадка. В русский язык он попал, по-видимому, в 1889 году с легкой руки художника и искусствоведа Игоря Грабаря⁷. В начале 1890-х годов журнал «Северный вестник» стал публиковать манифесты, стихи и прозу западных декадентов в переводе на русский язык, а в альманахе «Русские символисты» печатались их отечественные коллеги. Именно в этом альманахе в 1895 году появилось однострочное стихотворение Валерия Брюсова «О, закрой свои бледные ноги…», принесшее его автору скандальную известность. У Брюсова — последователя Верлена — встречались такие образы, как «фиолетовые руки», «прозрачные киоски», «голый месяц»⁸. Новое течение скоро сделалось неотъемлемой частью художественной жизни: появился не только «московский Бёрдсли» (художник Николай Феофилактов, специализирующийся на изображении ню), но и «русские Оскары Уайльды». В рассказе Власа Дорошевича «Декадент» две купеческие дочки разговорились в вагоне поезда. Одна из них рассказала о своем неудачном браке с поэтом, которого зовут «Оскар Уайльдович». Собеседницы пришли к заключению, что декаденты ни на что не годны и ищут их расположения только из-за денег⁹.

На декадентов смотрели критически не только купеческие дети и издатели популярных журналов, но и врачи. Французские психиатры, начиная с Валантэна Маньяна, назвали декадентов «высшими вырождающимися». Сикорский заявил об открытии, на основе изучения произведений символистов, декадентов и другой «патологической литературы», новой клинической формы — idiophrenia paranoides. Так он назвал «своеобразный умственный склад, сходный с помешательством и напоминающий по своей внешности паранойю». Сикорский выражал надежду, что «совместные работы психиатров и научно образованных литераторов [будут] содействовать к устранению таких дегенеративных явлений из лучшей части прессы»¹⁰. Декадентство стало предметом особого внимания пропагандистов психогигиены в России, которые призывали спасать искусство от профанации, а общество — от дурного влияния патологического искусства.

Врач Психиатрической клиники Московского университета Ф.Е. Рыбаков (1868–1920) критиковал современных ему писателей за «отсутствие идейности»: «Куприн печатает рассказ “Изумруд”, где довольно красиво излагает психологию… бегового жеребца. И. Бунин печатает “Астму”, где все содержание заключается в том, что жил на свете землемер, страдал астмой и взял да умер от этой астмы». Для современных писателей, по словам Рыбакова, «важна не сама жизнь, важны лишь прозаические мелочи этой жизни». В этих мелочах они «копаются кропотливо, старательно, как только может копаться человек, которого не трогают никакие серьезные вопросы». Рыбаков утверждал, что нечто подобное «нередко встречается у разного рода нервнобольных, особенно у эпилептиков и лиц, которым грозит распад психической деятельности». По мнению психиатра, литература страдала не только от мелкотемья, но и от засилья «патологических типов — вырождающихся, неврастеников и психопатов», которым «место не на жизненном пиру, а в санатории, в психиатрической больнице». В сравнении с «дегенератами, алкоголиками, неврастениками делирантами, нравственно-помешанными и импульсантами», которыми полны произведения современных писателей, даже «душевнобольные» герои Достоевского выглядели лучше. Из всего этого Рыбаков делал пессимистический вывод: «больная, неуравновешенная, психопатическая душа может порою доходить до великих экстазов чувства, порою она может раскрыть перед собой еще невиданные переживания духа, но она никогда не поведает миру стойких общественных идеалов, она никогда не даст новых прочных устоев мировой жизни»¹¹.