КлаТбище домашних жЫвотных

Кинг Стивен

Аккуратно прилаживая на место брызговик, Луис принялся объяснять.

– Вот, посмотри. – Он бережно вручил Элли крошечный колпак колеса. – Видишь эти буковки «R»? Пустячок, а приятно, да? Если мы поедем в Чикаго на День благодарения, то полетим на «эл десять-одиннадцать», и там на двигателях будут точно такие же буковки «R».

– Подумаешь, буковки. – Элли отдала ему колпак.

– Не «подумаешь, буковки», а эмблема «Роллс-ройса», – сказал Луис. – Вот когда у тебя будет достаточно денег, чтобы позволить себе «роллс-ройс», тогда можно будет немного поважничать. Я вот решил, что когда заработаю второй миллион, то непременно куплю «роллс-ройс». И если Гейджа будет укачивать, пусть его рвет на натуральную кожу.

И

кстати, Элли, что у тебя на уме? Но с Элли такое обычно не проходило. Она только замкнется, если задать вопрос в лоб. Она вообще не любила рассказывать о своих чувствах. И Луису нравилась эта черта характера.

– А мы богатые, папа?

– Нет, – ответил он. – Но голодать мы точно не будем.

– Майкл Бернс в садике говорит, что все врачи богатые.

– Ну, скажи Майклу Бернсу, что многие врачи могут разбогатеть, но на это уходит лет двадцать… а в университетской поликлинике вряд ли разбогатеешь, даже если ты там начальник. Разбогатеть можно, если ты узкий специалист. Гинеколог, ортопед или невролог. Вот они богатеют быстрее. А такие обыкновенные терапевты, как я, – помедленнее.

– Тогда почему ты не стал узким специалистом, папа?

Луис снова подумал о своих моделях, о том, что в какой-то момент ему попросту надоело строить военные самолеты, а затем надоели и танки, и орудийные установки; он подумал о том, как однажды решил (причем решил буквально в одночасье, как казалось теперь, по прошествии времени), что собирать корабли в бутылках – занятие совершенно дурацкое; а потом он подумал о том, каково было бы всю жизнь осматривать детские ноги на предмет искривления пальцев или, надев латексные перчатки, шарить профессиональной, узкоспециализированной рукой в женских влагалищах на предмет выявления повреждений и опухолей.

– Мне это было неинтересно, – ответил он.

Черч вошел в кабинет, постоял, изучая обстановку своими ярко-зелеными глазами. Потом бесшумно запрыгнул на подоконник и, кажется, сразу заснул.

Взглянув на кота, Элли нахмурилась, и Луис подумал, что это странно. Обычно она смотрела на Черча с пронзительной, почти болезненной любовью. Она принялась ходить по кабинету, разглядывая модели, и вдруг сказала, как бы между прочим:

– А там было много могил, да? На кладбище домашних животных.

Так вот в чем дело, подумал Луис, но не оторвался от своей модели: сверившись с инструкцией, он принялся прилаживать к кузову фары.

– Да, – ответил он. – Больше сотни, я думаю.

– Папа, почему животные живут так мало? Не так долго, как люди?

– Ну, некоторые живут так же долго, а некоторые еще дольше, – сказал Луис. – Слоны, например, живут очень долго. И некоторые из морских черепах. Им так много лет, что люди даже не знают сколько… или, может быть, знают, но не могут поверить.

Элли сразу же раскусила хитрость.

– Слоны и черепахи, они не домашние. А домашние живут совсем мало. Майкл Бернс говорит, что один год жизни собаки равен девяти человеческим.

– Семи, – машинально поправил Луис. – Я понимаю, о чем ты, солнышко, и в этом есть доля правды. Собака, которой двенадцать лет, уже старая. Видишь ли, в любом организме происходит обмен веществ… Это называется метаболизм, и он как раз отвечает за продолжительность жизни. И еще много за что отвечает. Одни люди могут есть сколько угодно и все равно оставаться худыми, как твоя мама. Такой у них метаболизм. А другие – вот я, например – сразу же начинают толстеть, если много едят. У нас просто разный метаболизм, вот и все. Но все же главная задача метаболизма – отсчитывать время. У собак он очень быстрый, у людей – относительно медленный. Мы живем в среднем семьдесят два года. И поверь мне, это очень долго.

Луис видел, что Элли сильно расстроена, и очень надеялся, что

его речь прозвучала искренне и не выдала его собственных переживаний. Ему было тридцать пять лет, и эти годы, казалось, промчались в мгновение ока.

– У морских черепах метаболизм еще медле…

– А у кошек? – спросила Элли, снова взглянув на Черча.

– Кошки живут столько же, сколько собаки, – ответил Луис. – Ну, в большинстве случаев. – Тут он соврал. Жизнь у кошек опасная, а смерть – часто кровавая и жестокая, просто люди обычно этого не видят. Взять даже Черча: вот он дремлет на солнышке (или просто делает вид), их домашний кот Черч, который каждую ночь мирно спит на кровати у Элли; кот, который был таким милым котенком и так уморительно прыгал за мячиком на веревке. Но Луис видел, как Черч подкрадывался к птице с перебитым крылом, и его зеленые глаза горели любопытством и – да, Луис мог бы поклясться – холодным восторгом. Черч редко когда убивал добычу, за одним достопамятным исключением: однажды он притащил домой здоровенную крысу, которую поймал где-то на улице. Эту добычу Черч уделал в мясо. Крыса была вся в крови, и Рэйчел – в то время беременная Гейджем, на шестом месяце – еле успела добежать до ванной, где ее и стошнило. Жестокая жизнь, жестокая смерть. Кошек убивают собаки, не просто гоняют их, как неуклюжие, глуповатые псы из мультфильмов, а рвут зубами в клочки; кошки гибнут в драках друг с другом, гибнут от ядовитых приманок, гибнут под колесами автомобилей. Кошки – гангстеры животного мира, они живут вне закона и так же и умирают. Очень многие не доживают до старости.

Но об этом, наверное, не стоит рассказывать своей пятилетней дочке, которая впервые задумалась о смерти.

– Вот смотри, – сказал он. – Сейчас Черчу только три года, а тебе пять. Он наверняка будет еще жив, когда тебе исполнится пятнадцать и ты пойдешь в старшие классы. Это еще долго.

– И вовсе не долго, – возразила Элли, и теперь ее голос дрожал. – Совсем не долго.

Луис прекратил делать вид, что занимается своей моделью, и поманил дочь к себе. Элли уселась к нему на колени, и он в который раз поразился тому, какая она красавица, причем огорчение вовсе не портило, а только подчеркивало ее красоту. Элли была смуглой, почти как левантийка. Тони Бертон, один из врачей, с которыми Луис работал в Чикаго, называл ее индийской принцессой.

– Солнышко, – сказал он, – будь моя воля, Черч жил бы сто лет. Но это решаю не я.

– А кто? – спросила она и сама же ответила, с совершенно недетским презрением в голосе: – Наверное, Бог.

Луис подавил желание рассмеяться. Все было слишком серьезно.

– Бог или кто-то еще. Часы идут, а в какой-то момент останавливаются – вот все, что я знаю. И их уже не починишь, солнышко.

– Я не хочу, чтобы Черч стал таким же, как эти мертвые питомцы на кладбище! – выкрикнула она со слезами и яростью в голосе. – Я не хочу, чтобы Черч умирал! Это мой кот! Мой, а не Бога! Пусть Бог заведет своего кота! Пусть заведет себе сколько угодно котов и всех их убивает! А Черч мой!

Из кухни донеслись шаги, и в кабинет заглянула испуганная Рэйчел. Элли рыдала на груди у Луиса. Ужас озвучили, выпустили наружу; он предстал перед нею во всей красе. И теперь, даже если нельзя ничего изменить, можно было хотя бы поплакать.

– Элли, – успокаивал ее Луис. – Элли, Черч же не умер, вот он спит.

– Но он может умереть, – рыдала она. – Может в любую минуту.

Луис укачивал дочь на руках и думал, что, кажется, знает, из-за чего она плачет: из-за неотвратимости смерти, ее жестокой непредсказуемости, ее глухоты ко всем доводам и слезам маленьких девочек; Элли плакала из-за потрясающей и одновременно ужасающей способности человека переводить символы в выводы, либо прекрасные и благородные, либо убийственно страшные. Если все эти животные умерли и оказались на кладбище, то и Черч тоже мог умереть