Клаудиа, или Загадка русской души. Книга вторая
Шрифт:
– А как вы считаете, господин капитан валлонской гвардии, – вдруг серьезно спросил герцог, – дело, которому мы с вами служим, является достойным или постыдным?
Педро на какое-то мгновение даже опешил от неожиданности, но затем твердо сказал.
– Дело, которому служите вы, ваше сиятельство, ни при каких обстоятельствах не может оказаться постыдным.
Герцог бросил быстрый взгляд на стройного, стоящего перед ним едва ли не по стойке смирно мужчину, и, словно отблеск чего-то невозвратимо далекого промелькнул у него в глазах.
– Вижу, что вы говорите это искренне, дорогой Педро, – однако совершенно спокойно сказал он. – А потому без лишних слов перейду прямо к делу. Садитесь же, разговор у нас будет не из коротких, – герцог жестом указал на стул по другую сторону своего небольшого письменного стола. – И слушайте, не перебивая.
Последовала довольно длительная пауза, во время которой Педро успел сесть, даже положив локоть на край стола ради пущей непринужденности,
– Отныне вы для меня больше не капитан валлонской гвардии, – начал дон Гаспаро, сделав глоток вина и предлагая Педро последовать его примеру. – Впредь вы будете занимать должность и носить звание сообразное обстоятельствам и времени. Безусловно, я мог бы устроить ваше обучение в действительно лучшей европейской школе в Валансе. И вы поехали бы туда и безропотно сносили бы все, что выпадало бы там на вашу долю ради ее успешного окончания. Но я не пошлю вас туда и сделаю это не из-за ложно понимаемой гуманности, а только потому, что в данный момент существует гораздо более сильная военная школа, – дон Гаспаро вновь сделал паузу, пригубил вино и продолжил уже значительно менее властным тоном. – Лет двадцать назад за океаном было создано великолепное военное училище с весьма непривычным для нашего уха названием Вестпойнт. Над ним не властны ни руководители государства, ни отцы церкви, преподаются там подлинные знания, и окончивший это училище выходит оттуда человеком весьма образованным. Он прекрасно знает основные европейские языки, овладевает основами искусств и наук. Более того, он – ботаник, чертежник, геолог, астроном, инженер, солдат. Но самое главное: он становится человеком, способным занимать высшие должности в государстве, умеет грамотно руководить и командовать, при этом оставаясь способным и к повиновению, и точному выполнению поставленной задачи. Но в результате само обучение в Вестпойнте является делом очень и очень непростым. Я имею в виду то, что при возможности рекомендовать вас туда, все-таки не буду иметь затем и малейшего шанса помешать руководству училища отчислить вас в случае неуспеваемости по какому-либо предмету.
– Вы можете быть уверены, ваше сиятельство, что вам не придется краснеть за меня, – ответил Педро, уловив на себе испытующий взгляд герцога.
– Я знаю, сеньор де Сандоваль, – спокойно сказал герцог. – Экзамены на поступление, так уж повелось, все претенденты сдают в первый вторник марта, и вам предстоит сдать алгебру, геометрию, литературу, древнюю и современную историю. Поступившие приступают к занятиям в первую неделю июля. Вы будете получать тысячу долларов в год плюс прогонные, а по окончании обретете лишь звание сублейтенанта. Рост ваш – вполне подходящий…
– Какой рост? – не удержался Педро.
– Туда принимают молодых людей ростом не ниже метра семидесяти пяти, – усмехнулся дон Гаспаро. – А вот возраст… К сожалению, вам уже далеко за двадцать два. Но это я берусь уладить. И, к счастью, вы еще не успели жениться. Надеюсь, вас не испугает перспектива учиться вместе с двумя сотнями двадцатилетних юнцов, не нюхавших пороху?
– Что вы, ваша светлость!
– В таком случае, приступайте к подготовке. Времени у вас не так уж много. Все подробности вашей подготовки и необходимую помощь получите от графа де Мурсии…
И вот в наступившее следом за этим разговором лето Педро уже сидел за жестким столом Вестпойнта. Так он оказался там, где не бывал даже его отец, избороздивший немало морей и океанов.
А теперь Педро оказался у истока настоящей большой войны, что должно было стать в его военной карьере великолепной практикой. Но пока, в эти первые дни, ему требовались совсем иные знания. Он бродил по бивакам, глядя, как ведут себя кони и полковые псы, уходил подальше от дорог, слушал воду в многочисленных ручьях и кваканье лягушек в болотах, рассматривал цветы и травы, еще не затоптанные в лугах войсками, а ночью прислушивался к крикам лесных птиц. К утру он позволил себе даже немного поспать под присмотром верной Эрманиты, которую хотя и забрал из конюшен д'Альбре, но старался не использовать под седлом, купив по дороге в армию пару отличных горных лошадей, невзрачных, но с густой шерстью и выносливых. Даже в это суровое время, когда от поведения коня сильно зависела жизнь всадника, он никогда не пользовался мундштуком, причиняющим коню лишние мучения, а полагался лишь на легкие трензеля – и Эрманита еще ни разу не подвела его.
К полудню отправленный еврей вернулся с конвертом из синей толстой бумаги, в которую обычно заворачивают сахарные головы. И Педро с интересом погрузился в письмо, не забывая, впрочем, то и дело поглядывать на небо и Эрманиту, словно проверяя себя.
«Любезнейший капитан и первейший друг мой!
Благодаря оказии, представившейся мне после нашего удара по Асторге и взятию многих пленных, среди которых оказался и польский вольтижер, ты, надеюсь, читаешь сейчас эти строки. Ты знаешь, пленных мы не берем, но, увидев этого господина, я упросил известное тебе лицо и отправил этого малого с моим письмом на родину. Написал бы, что известное лицо тебе кланяется, но, увы, оно только понимающе на меня посмотрело – и то слава Богу.
Весьма удивлен нахождением твоим среди неаполитанцев, хотя, впрочем, и догадываюсь о причинах. Будь осторожен: здесь многие надеются на русских, а известное лицо и вовсе уверено, что медведю задрать петуха ничего не стоит.
Мои дела практически все в том же положении. Я по-прежнему бросаюсь в самые горячие схватки и первым вызываюсь на все дела, не теряя надежду, что где-нибудь, в какой-нибудь Богом забытой деревушке, в Минхо или в Манче встречу ее. Меня приводит в отчаяние только одно – недоступность Мадрида, где шерстят всех и каждого, из-за чего находиться там больше двух-трех дней невозможно. К тому же, слишком много людей могут меня узнать и вспомнить, несмотря на минувшие четыре года.
Но я то и дело все-таки заглядываю туда, и скажу тебе прямо, город ныне в ужасном состоянии. Повсюду полно нищих, голод выгоняет людей на улицу. Они так и спят прямо на улицах, среди отбросов, в которых постоянно копаются в надежде найти хотя бы что-нибудь съестное. Говорят, уже около двадцати тысяч умерло с голоду. Все здесь так и дышит смертью. На Платериас, Сан-Фелипе и Пуэрта-дель-Соль царит гробовая тишина. Множество зданий разрушено; разбиты церкви Сантьяго, Сан-Хуан, Сан-Мигель, Сан-Мартин, Мостенсес, Санта-Ана, Санта-Клара, Санта-Каталина, рука отказывается писать далее… Вокруг дворца и вообще одни развалины.
И кругом разгуливают французы! И все они такие сытые, веселые, самодовольные…
Но не буду больше об этом. Мы идем на соединение с Лордом в составе так называемой Эстремадурской армии под командой Карлоса Эспаньи. Нам надо объединить все наши силы и хорошенько ударить по этим чертовым узурпаторам. Все вместе мы разобьем их…
Вот только бы мне успеть найти ее. Я ищу и буду искать ее до тех пор, пока не найду, а если не найду, то умереть в наше время легче легкого. И посему еще раз настоятельно прошу тебя сейчас, когда ты уже не на тысячи миль от меня, а все-таки намного ближе – скажи мне все, что ты знаешь, а ты знаешь, Педро, я чувствую это, я знаю! Я не могу жить, не увидев ее, даже если это сам дьявол в девичьем обличье! Ты сам знаешь, что такое любовь, но свою любовь ты можешь видеть, говорить с ней, ты нужен ей, а я даже не знаю имени! Умоляю тебя, Перикильо, или я отчаюсь окончательно и…
Прости меня, капитан. Прости мне мой минутный порыв. Жду и надеюсь, средство связи прежнее.
P.S. Здесь все только и говорят, что о походе коротышки в Россию. Нам это очень на руку.
Но прощай. Твой друг и брат И. Г. 18 мая, в горах Кантабрии, под Леоном».
Во время чтения лицо Педро несколько раз менялось от насмешливого до нежного, и, наконец, сложив бумагу, он пробормотал:
– Бедный мальчуган! Как объяснить ему, что надо только очень хотеть и уметь ждать – все остальное бесполезно.
Все чаще поглядывая на небо, действительно начинавшее принимать зловещий лиловый оттенок, Педро быстро набросал ответ, вручил его все тому же не отходившему далеко в надежде новых выгод ушастому еврею и свистнул Эрманиту.
К удивлению товарищей, он прошел бивак, прихватил с собой обеих своих горянок, мальчишку-тамбурмажора Марчелло и увел их не к реке, которую предстояло перейти к вечеру, а в лес, угрюмо темневший на ближайших склонах.
– Эй, Петруччио, ты не перепутал ли направления? – крикнул ему вслед кто-то из сослуживцев.
– Скоро будет дождик, друзья мои, – равнодушно отвечал Педро. – И я бы советовал вам заранее позаботиться о крыше над головой.
– Ай, да вояка! – Загоготали итальянцы. – Уж не свинцового ли дождика ты так испугался, Петруччио?
– Я страшусь, друзья мои, вовсе не свинцового дождика, а вон тех вон свинцовых русских туч, – спокойно парировал штаб-ротмистр, – и совсем не хочу лишиться животных, за которых выложил немалые денежки…
Скрывшись в лесу и забравшись там почти на вершину одного из высоких холмов, Педро завел всех трех своих лошадей в огромную яму-пещеру, образовавшуюся, вероятно, от когда-то вывернутого с корнем дуба. Она была вместительна и суха, поскольку при ливнях вода с холма скатывалась мимо, образуя как бы завесу у входа.
– Сиди здесь, и что бы ни случилось – не высовывайся, – приказал он чернявому мальчишке, который чем-то напоминал ему себя самого двадцать лет назад. – Твое дело – чтобы лошади были спокойны, вот и все. Вот тебе хлебец, а воды будет и так довольно. Я сам за вами приду, когда все кончится. – Потом он обнял Эрманиту, с наслаждением вдыхая острый, до спазм в сердце знакомый, но никогда не надоедавший ему запах лошади. – Все хорошо, моя девочка, все хорошо. Ничего не бойся и жди меня.